Борис Каспаров - Копия Дюрера
— Разве я не говорил вам, герр майор? Когда мы обстригали кусты, управляющий выглянул вот из этого самого окна и сказал Герхардту, чтобы он немедленно шел к Лиззи, так зовут его племянницу, потому что у нее что-то случилось.
Я бросил взгляд на майора. Выпавшее звено встало на место. Управляющий нарочно отправил из дому Герхардта, чтобы тот не мешал ему привести в исполнение задуманное.
Но я тотчас же оборвал свою мысль, даже не высказав ее вслух. Ерунда, как может человек, спящий ночью в соседней комнате, помешать тому, что сделал Витлинг?
— И Герхардт не спросил, откуда у Витлинга эти сведения?
Шмидт снова покачал головой.
— Он был очень взволнован и сейчас же ушел. Дело шло к вечеру, и он торопился. Лиззи единственная, кто у него остался, он ее очень любит.
— Спасибо, Шмидт, — после короткого молчания произнес майор, — можете идти заниматься своим делом.
— Ну что ж, — сказал он, когда Шмидт ушел. — По-моему, вам нужно все-таки остаться здесь. Не правда ли, Гофман? А мы примем меры к розыску Герхардта, если он не вернется завтра к утру.
— Не лучше ли нам начать поиски Герхардта сейчас? — Гофман прошелся по комнате. — Ведь если он как-то замешан в этой истории, то не вернется, и искать его тогда будет уже поздно. — Гофман остановился. — Вы что-нибудь хотите, Шмидт?
Эти слова были обращены к садовнику, который неожиданно показался в дверях.
— Прошу прощения, герр Гофман, — смущенно произнес тот, — но вы хотели видеть Герхардта. Я столкнулся с ним, когда спустился вниз. Он уже вернулся.
Мы переглянулись. Майор сел в кресло.
— Вот видите, Гофман, не стоило так волноваться.
Он взял из пачки папиросу, и я отметил про себя, что это была уже шестая за последние полчаса.
ГЕРХАРДТ
Пока Герхардт прошел расстояние от двери до предложенного ему кресла, мы успели хорошо его разглядеть. Он был лет на пять — семь моложе Витлинга, так же высок ростом, худощав и сутуловат. Седые волосы были зачесаны назад. Его глаза выражали растерянность и боль.
Он сел в кресло и прикрыл лицо руками.
— Вы уже знаете, что случилось ночью? — спросил майор после короткой паузы.
— Знаю, — глухо ответил Герхардт, не меняя позы. — Мне сказал об этом Шмидт. Неужели это правда? — Он опустил руки и посмотрел на нас.
— К сожалению, да, и, может быть, вы сможете нам объяснить, что могло заставить вашего управляющего совершить этот поступок?
Глаза Герхардта потемнели.
— Я не верю, чтобы он мог так сделать. Это совсем не в его характере.
— Однако все, что мы знаем, говорит об обратном. Правда, знаем мы пока очень мало. Но мы рассчитываем на вас. Вы были ближе всех к Витлингу. Мы просим рассказать все, что вам известно не только о Витлинге, но и о Ранке.
— Рассказать о Витлинге и о Ранке? — Герхардт потер ладонью лоб. — Но это значит рассказать о четверти моей жизни. Правда, самой бледной и ненужной четверти. Что ж, если это вас интересует…
— Безусловно, но прежде чем начнете, разрешите задать один вопрос. С вашей племянницей не случилось ничего опасного?
— С Лиззи? — Герхардт развел руками. — Я не знаю, зачем это было нужно Витлингу. Я дошел только до первого домика со стороны шоссе, и его хозяин сказал мне, что час тому назад видел Лиззи и ее мужа, направлявшихся в город. Они были, по его словам, веселы, и ни о каком несчастье не могло быть и речи. Я переночевал у него, так как было уже поздно, а утром двинулся назад.
— А не был ли Витлинг сам введен кем-то в заблуждение?
Герхардт пожал плечами.
— Право, не знаю, я был так взволнован, что ушел сразу и не спросил больше у него ни слова.
— Так. Ну что ж, спасибо. Продолжайте.
Герхардт на минуту задумался.
— Прежде всего коротко о себе, потому что без этого вступления многое покажется неясным. Я родился в Мюнхене и там же окончил консерваторию по классу скрипки. Вот видите, вы уже удивлены. Потому-то я и предупредил вас, что многое в моей жизни покажется странным. Я играл сначала в оркестре Мюнхенского оперного театра, а потом обстоятельства сложились так, что мне пришлось перейти в ресторан, правда, ресторан первоклассный, но это не меняло дела. Это было время острой политической борьбы, когда нацизм поднимал голову и уже рвался к власти. Вот тут-то, в ресторане, впервые я увидел фон Ранка…
История последнего десятилетия жизни Герхардта, которую он сейчас рассказывал, могла удивить кого угодно, только не нас, уже знакомых с десятками таких же историй.
Столкновение с Ранком и его пьяной компанией из-за отказа выполнить их заявку. Приход к власти нацистов. Какая-то доля неарийской крови, которая текла в жилах Герхардта, оказалась незначительной для того, чтобы отправить его в Бухенвальд, но вполне достаточной, чтобы выбросить из оркестра. Потом работа настройщика и грузчика в музыкальном магазине, ушиб пальцев руки случайно упавшим пианино — и Герхардт остался без всяких средств к существованию. Лиззи жила в другом городе, положение у нее самой было тяжелое, и Герхардту приходилось не раз простаивать с шляпой в руках около ресторана, в котором он когда-то работал.
Однажды здесь его застает Ранк. И, конечно, не упускает случая поизмываться над его положением. А затем вдруг предлагает Герхардту место дворника в своем имении.
— Да-да, вы, может быть, не поверите, но все было так. — Герхардт говорил тихо, прикрывая иногда ладонью глаза, видно было, что ему трудно говорить об этом. — Ранк бросил мне в шляпу визитную карточку и ушел, очень довольный встречей со мной. А я думал о ней и не смог уснуть всю ночь. Работа дворника… Разве это в моем положении было так плохо? Самолюбие? Но какой раздавленный жизнью червяк мог думать о самолюбии! Однако, подумал я, что, если Ранк только издевался надо мной и, когда я приду к нему, попросту выкинет меня вон?
Нужен ли я Ранку, подумал я. И сам себе ответил: да, нужен. Мелкий, мстительный человек, он возьмет меня для того, чтобы потом в кругу таких же, как и он, самодовольных тупиц рассказывать о том, что у него работает в дворниках бывший скрипач оперного театра. А они будут хлопать его по спине и говорить, что он настоящий парень.
На следующий день я пошел по оставленному мне адресу и не ошибся в своих предположениях.
Ранк, снова поиздевавшись надо мной, пока на это хватило его скудного остроумия, написал мне записку к управляющему имением. Я приехал сюда и, представьте себе, не пожалел. Началась война. Ранк был здесь всего один раз, как раз перед приходом вашей армии. От Витлинга же я никогда не видел ничего плохого.
Что я могу сказать о Витлинге?
Первое, что меня поразило в нем, — его крайняя неразговорчивость. Сначала я принял это как нежелание говорить со мной, но вскоре понял, что у него просто был такой склад характера.
Никому не было известно, например, что у него есть сын. Я случайно узнал об этом в мае сорок первого года, когда он получил извещение о его смерти на острове Крит, но даже и тогда он не обмолвился ни словом. Извещение я увидел случайно. Потом он сжег его.
С этого момента он еще больше замкнулся, ушел в себя.
О политике он никогда не говорил, и я был крайне удивлен, что он, когда началась война с Россией, вдруг сказал: «Они зарвались, Герхардт, мы идем к пропасти».
«Они» могли быть только наци, и я понял, что Витлинг относится к ним не лучше, чем я. К этому вопросу он больше никогда не возвращался, даже когда война подошла к границам Германии.
Как управляющий Витлинг был очень плох. Он совсем не стремился извлекать из имения доходы, и я уверен, что если бы Ранк хоть сколько-нибудь интересовался делами своего имения, он давно бы убрал Витлинга отсюда. Но Ранк был акционером крупных концернов и в мизерных доходах Грюнберга не нуждался.
Впервые за мою службу здесь Ранк приехал сюда, как я уже сказал, за несколько дней до вашего прихода. Теперь у него не было времени издеваться надо мной. Он прибыл вечером на машине, с ним был только шофер. Я жил тогда во флигельке вместе со Шмидтами. Ночью я слышал, как он выехал со двора, но часа через два машина вернулась. Весь день Ранк не выходил из дома, не разговаривал ни с кем из нас. Поздно вечером он уехал. Больше его не видели. Спустя несколько дней Витлинг, встретив меня в саду, сказал: «Герхардт, переходите в дом, а флигель пусть целиком останется Шмидтам». Мне показалось, что в то утро он был как будто бы даже весел, хотя слово «весел» едва ли к нему применимо. Я поблагодарил его и пошел за своими вещами. С тех пор я и жил в комнате рядом с ним. Но стал ли я от этого к нему ближе? Нет, он оставался все таким же замкнутым, хотя теперь больше интересовался окружающей жизнью, не пропускал ни одного приказа и постановления городского самоуправления. Но мне все казалось, что он от меня что-то скрывает, как, впрочем, и от всех окружающих.
