Опасная профессия - Кирилл Николаевич Берендеев
Она пожала плечами.
– Не знаю. Он из нацменов, Аня его Равилем называла. А, вообще, я слышала, что у него в своей среде нечто вроде прозвища. Его Гамлетом именовали, хотя вроде как чеченец, а не грузин или… – и не закончив фразы, в изумлении смотрела на перекосившееся лицо следователя.
Он хотел спросить ее о чем-то, но не смог. Только пристально смотрел на сидевшую перед ним девушку, а та, в свою очередь, удивленно разглядывала собеседника.
– Точно Гамлет? – хрипло выдавил следователь. – Вы уверены?
– Да, само собой. А почему?…
– Взгляните на фото, – не давая ей и слова сказать, он вытащил из ящика стола несколько снимков Османова. Девушка, даже не взяв в руки фотографии, быстро кивнула головой.
– Разумеется, это он. А что, вы его все-таки разыскивали?
Ответа не последовало. Вместо него затрезвонил телефон. Следователь сорвал трубку и несколько минут молча слушал тонкий, едва пробивавшийся сквозь неведомые дали голос. В кабинете наступила тягостная тишина, не прерываемая ничем, кроме этого, бесконечно далекого, едва слышного голоса.
Следователь дослушал и, буркнув пару слов в согласие на прощание, повесил трубку, осторожно положил ее на рычаги, точно боясь ненароком разбить. И снова взглянул на девушку, которая без единого слова разглядывала телефон, завороженная неожиданной неуверенностью, с которой рука следователя повесила трубку на место.
– Да, это Османов, – холодно процедил следователь. – Гамлет. Он и его телохранитель Али Алиханов погибли вчера вечером в аварии на двадцать пятом километре Спасопрокопьевского шоссе. За рулем был сам глава каратозовской группировки, по всей вероятности, не справился с управлением, – он механически повторял услышанные фразы, не вдаваясь в их содержание. – Шел дождь, машину на повороте занесло, она упала в овраг. Это и есть официальная причина дорожно-транспортного происшествия. Дождь и быстрая езда по мокрому шоссе.
Несколько секунд девушка по-прежнему молчала. Наконец, она передернула плечами и нерешительно произнесла:
– Но ведь я пришла… потому… как человек.
– Вы свободны, – коротко произнес следователь, не глядя на нее. – Слышите? – и взял ручку со стола.
– Но я же… – она продолжала сидеть, – в самом деле, я не могу. Вы же обязаны….
Старший следователь медленно поднял на нее усталый, ничего не говорящий взгляд.
– Вы все сказали? – спросил он мертвенным голосом.
– Да, я…
– Тогда вон.
– Но…
– Вы слышите? Вон отсюда, – он произнес эти слова, не повышая голоса. Но с таким напряжением, что Софья вздрогнула и вскочила со стула, едва не опрокинув его. Она задержалась у двери, все еще не веря в происходящее, что ее, несмотря на все признания, отпускают. Следователь глянул на нее, вертя ручку в пальцах, внезапно сжал ее в кулаке, послышался глухой хруст ломкой пластмассы; Софья, натужно пробормотав «извините», пулей вылетела в коридор.
Следователь разжал кулак, взглянул на изломанную ручку и во внезапном приступе ярости бросил со всей силы осколки в противоположную стену. Коротко вздохнул, успокаиваясь. После чего снял трубку «вертушки», набрал номер.
– Громушкина, – коротко попросил он, теребя бумаги, лежащие на столе.
На том конце что-то забормотали в ответ, извиняясь. – Уже ушел?… Да нет, не имеет значения. Ничего существенного, вернется, узнает сам.
И так же бережно положил трубку на рычаги.
Наверное, мне снился кошмар: я проснулся от прикосновения прохладной ладони Тамары Игоревны ко лбу. Почувствовал липкий пот, стекающий по вискам, странную дрожь и тяжесть во всем теле. И размытое предутренними красками лицо, склонившееся надо мною с выражением искреннего беспокойства.
– Ты кричал, – прошептала она, не отнимая руки ото лба. – Снилось что-то нехорошее?
– Должно быть, – покорно согласился я, всматриваясь в самую глубину ее встревоженных глаз. – Теперь все уже прошло.
– Ты уверен? Знаешь….
– Да, да, – я поспешил уверить Тамару Игоревну, что со мной и в самом деле все в порядке. И добавил: – Спи.
Она послушалась, и так, прижавшись ко мне, свернувшись клубком, как котенок, задремала на моем плече. А я смотрел в потолок, разглядывал светлеющие с каждой минутой узоры на обоях и молочный свет предутреннего часа, струящийся в зашторенное окно.
Небосклон закрылся тучами, солнце взошло незаметно. Я лежал без движения и ждал. Тамара Игоревна мирно дремала на моем плече, хотелось повернуться: спина затекла, не будить ее я не мог, и продолжал лежать и разглядывать потолок, стараясь ни о чем не думать, хотя бы сейчас, в эти безмятежные утренние часы. Забыться сном, пусть недолгим, но освежающим, дарующим надежду на решение всех проблем с пробуждением, когда организм полон сил и энергии, когда хочется действовать и совершать поступки.
Около семи я заснул и проснулся довольно поздно; все тело ломило; когда я повернулся и открыл глаза, то увидел, что Тамара Игоревна уже встала. Теперь она не уходила к себе под утро, теперь все стало иначе.
Я смотрел на нее и молчал. Молчала и она, видя, что я проснулся и чего-то жду, не то от нее, не то от себя самого. Молчание это казалось мягким, бархатистым, лишь неприметное ожидание первой произнесенной вслух фразы вносило легкую ноту диссонанса.
Тамара Игоревна заговорила первой, она спросила, как я проспал остаток ночи, я отшутился какой-то глупой и никчемной фразой и бархатистое молчание, томная интимность его исчезла, растворяясь в неверном свете наступившего дня.
Я хотел сказать, но не знал, с чего начать и чем кончить. Говорить мне требовалось объясниться сейчас, более подходящего времени, наверное, и не найти. Конечно, она догадывалась, что со мной не все ладно, что во мне произошла какая-то перемена, для нее – перемена, ибо все прежние изменения в отношениях касались только ее, но не только ее бесконечно волновали и мучили.
Мы познакомились больше двух недель назад, одиннадцать дней я живу у Тамары Игоревны, пользуясь всеми благами гостя-любовника; Наташа попросту перестала обращать внимание на нашу связь. И на поведение матери, на ее выражение лица, когда она мгновенно оборачивалась при моем появлении, а на щеках играл румянец, губы невольно складывались в улыбку; на жесты, которыми она во время наших бесед старалась подчеркнуть недвусмысленность нашего положения, кажущегося ей достоянием лишь нас одних; на фразы, которые она обращала ко мне, на легкие прикосновения тонкими пальцами к руке во время беседы. На все то многое, чего я был удостоен как лицо, взволновавшее в Тамаре Игоревне кровь и душу. За прошедшие дни хозяйка дома очень изменилась. Первые минуты нашего знакомства запали в душу, я помню и сейчас их со всеми подробностями: выражение лица Тамары Игоревны, с которым она приветствовала меня, ее неловкие жесты, приглашение пройти в дом, беспокойный разговор на отвлеченные темы в гостиной, возвращение к автомобилю…. Как все это не похоже на ее нынешнюю. Как и она не похожа на собственный образ двухнедельной давности.
Я понимаю, что получил в награду любовь этой женщины как милость, как снисхождение. Но за что мне награда, только лишь за мое появление вовремя в этом доме, или за то, что я сотворил месяц, нет, уже больше, назад, сделав Тамару Игоревну вдовой? Я вернулся к ней потому, что не мог пожелать себе большей дозы адреналина, лучших ощущений, которые пытался создавать в годы юности, нго так и не испытал ни разу. Конечно, не адреналин решает все, не моя неудачно сложившаяся карьера. Дело в том, о чем я имею смутные представления, и о чем не хочется говорить.
Наверное, это следует назвать духовной свободой. Дальше этого понятия лучше не заходить, вызнавая, из каких каких тайных желаний вырос тот событийный ряд, что привел меня в дом убиенного мной же депутата Госдумы и теперь сперва робко, а потом все настойчивей с каждым днем – уже до кошмаров дело дошло – стучит в мое сердце и требует, требует… своего продолжения, наверное, так. То, что я сорвал с глубин подсознания стопорный кран, стало ясно, когда я покинул в спешке город и ждал, затаившись, каждый день свежих газет, с болезненным нетерпением разворачивал их и просматривал, держа трясущимися от волнения руками – сегодня или все же, может быть, завтра? – тогда же
