Опасная профессия - Кирилл Николаевич Берендеев
А со мной? Разве со мной произошло хоть что-то? Кроме отпечатков недавних событий я не нахожу тех устремлений, что дали бы мне, наконец, робкий шанс на осуществление голубой мечты юности, которую каждый из нас, кто так и остался с надеждами, лелеет в своей душе. И там же душит, заваливая прожитыми в суете годами. Она еще томится, эта мечта, пытается вырваться. Но бесполезно: поломаны крылья, сил больше нет, ее сломил груз предрассудков, общественного мнения, боязнь казаться не тем, приспособиться ко всему, что является благонадежным с точки зрения подавляющего все большинства.
Молодость кончилась, а старость и не думает наступать. Это время можно назвать потерянным потому, что в нем безвозвратно растворяются мечты, и каждый, кто видит этот процесс в собственной душе, порой не в силах противостоять. Он следит за агонией и пытается сдерживаться, чтобы не заметили окружающие, что именно творится в глубине его глаз. А если сбросит тяжкий груз прожитых лет, даст немного воздуха новой жизни, разгонит тучи мертвенных призраков, если он раскроет перед мечтой небеса, что же он увидит тогда в глубине, на самом дне ямы, какую птицу, столько лет жаждавшую взлететь и столько лет подавляемую? Или она перестала быть таковой, трансформировалась во что-то иное, страшное, омерзительное – не узнаешь, пока не попытаешься освободить.
Чем же оно стало, мое заветное желание? Лучше не задумываться над этим, не вспоминать. Страшно смотреть, во что превратилась птица за срок заключения длиной почти в двадцать лет.
Лучше оставить ее в покое. Если это она вырвалась из тисков моего прошлого и мстит мне. Если я, самый обыкновенный из самых обычных, полагаю, что именно разбудил в себе, какому «я» даровал свободу и свободу ли даровал ему. Я и в самом деле ничего не понимаю в психоанализе.
Возможно, так даже и лучше. Плохо одно – необъяснимое не выговоришь, а значит, нет надежды на то, что меня сможет понять та, кто говорит мне, не стесняясь, о своих чувствах и своей безудержной, беззащитной, безнадежной любви. Она не просит и не требует, не ждет и, кажется, не надеется, хотя, нет, я ошибаюсь, она надеется, но… трудно сказать, на что. Наверное… я говорю это шепотом, чтобы не услышал никто, на то, чтобы никогда не наступила нетерпеливо ожидающая своего часа зима. Чтобы прошедший в сентябрь август остался таким навсегда, несмотря на зарядившие дожди, на слякоть, на небольшое похолодание, – увы, предвестник, предвестник…
Я посмотрел вновь на Тамару Игоревну и поднялся с постели.
– Ты – соня, – заметила хозяйка дома, – просто ужасная соня. Знаешь, который сейчас час?
Я кивнул. Что мне сказать, может, сразу: «Ты знаешь, мне надо ехать домой». – «Надолго»? – «Как получится, мой отпуск закончился еще три дня назад, пора приняться за работу»… – и продолжать говорить что-нибудь в том же духе, что придет в голову.
Она не поверит. Дело не в работе, мне сейчас безразлично, как отнесется к моему отсутствию без уважительной причины шеф; странно, я только сейчас понял, что отношусь с таким трепетом к работе потому, что мне не к чему более относиться подобным образом.
Я действительно должен уехать, и мне надо постараться сделать это как можно скорее, может, даже сегодня. Расписание поездов я посмотрел еще вчера, самый удобный уходит в восемнадцать тридцать одну, у меня тогда будет время заскочить в «Казахстан» за вещами, ну, и, конечно, попрощаться каким-то образом с Тамарой Игоревной, и Наташей.
Они не поймут, не скоро забудут, я надеюсь, что Тамара Игоревна, все же перестанет вспоминать обо мне, – если ей не напомнят другие, те, кто ведет за мной охоту. Я все еще объект погони, хотя и времени прошло порядочно, и страх затаился в глубине души и напоминает о себе редкими ночными кошмарами, но они больше связаны с той, что меня любит, нежели со мной. И это даже не благородный поступок, какое уж тут благородство, стремление избавиться от ожидаемых, предполагаемых неприятностей; конечно, теоретически я мог бы и остаться, но…. И это «но» будит во мне страхи и заставляет просыпаться в холодном поту. И все это лишь после того, как я понял, что значу для нее и что чувствую к ней. Должно быть, все же чувствую, иначе….
И еще одно. Я слишком привык ощущать себя один, слишком сжился с собой, смирился со своим положением, отсутствием друзей и врагов – та женщина, что была моей женой, она точно такая же. Пожалуй, только ее я могу считать близкой, с кем можно перекинуться словечком. Кроме нее, у меня такой возможности отвести душу нет.
В любом случае, мои вещи, те, что находятся здесь, на Березовой, давно заброшены, я не распаковывал свою сумку. Все необходимое я получал от той, которую стремлюсь покинуть.
Да, что скрывать, я боюсь. И наших дальнейших отношений, и ее чувств ко мне, и моих к ней, и нашего общего, увы, врага. Не могу должным образом описать, что я к ней испытываю, я никогда никого не любил, даже собственную супругу, – впрочем, к чему ворошить старое, – поэтому мне попросту не с чем сравнивать. Я не могу охарактеризовать свое состояние еще и потому, что мне мешает это сделать тот кошмар, что пружиной сжался в моем подсознании, что заставил бежать отсюда прочь, а затем обязал вернуться.
Никто меня не видел, конечно, иначе не длилось бы больше месяца следствие, – а не прекращено ли оно? – нет, вряд ли. Еще пишутся протоколы, а заполненные листы подшиваются в очередную папку с номером, но вот толку от этого…. Господи, как я надеюсь! Нет возможности описать.
Но не могу же я смеяться над судьбой вечно. Она мне не простит и пяти минут самодовольства. Ее яд отравляет медленно, но верно, желчь, выделяемая страхом перед завтрашним днем, переполняет постепенно, как колодец во время паводка. Чем дольше я знаком с Тамарой Игоревной, чем больше я привязываюсь к ней, к ее дочери, к дому на Березовой, тем невыносимее становится неизбывная участь ожидающего. Я не в силах жить и ждать годы. На убийство нет срока давности. Если она увидит меня в наручниках, заталкиваемого в «воронок», – нет, я не могу этого допустить. Пускай это случится, если случится, без нее. Ей станет проще покончить с любыми воспоминаниями обо мне, как она покончила со своим прошлым, оказавшись в моих объятиях.
Ныне же ее прошлое все еще рядом с ней, оно со мной, оно поджидает ее в моем лице. Хорошо, что она этого не знает, дай бог, чтобы и не узнала.
Но то, о чем я говорю, является лишь вершиной айсберга, о которой приходится молчать. Безмолвствовать о том, что в действительности является причиной всех моих поступков и прегрешений, всей моей жизни. Потому что все, что я предполагал, с чем сравнивал себя, не выдерживает никакой критики, ибо слаб сам человек. Слаб и безволен, он поступает так, как может поступить, в силу обстоятельств, сознавая их силу и, потворствуя им. Один из миллионов бросит вызов богам, остальные предпочтут молча склонить головы. А восставший обретет гнев богов и, значит, не будет забыт ими уже никогда.
Я оказался неспособен на это.
Сегодня вечером, часов в пять, я уйду. Тамара Игоревна собирается в театр, вместе с Наташей, как нельзя, кстати, я сошлюсь на головную боль, недомогание, на что угодно. А потом, когда они уедут, вернусь в «Казахстан», – взятка, полученная администратором, полагаю, еще действует, вещи еще находятся на вверенных им местам, и номер пока не занят. Я щедро расплачусь, – мой запас остался в неприкосновенности – и пешком пройду на вокзал, ожидать поезд в восемнадцать тридцать одну. Погода так себе, народу будет немного, и я окажусь предоставлен мыслям всю дорогу до того маленького городка, где мне
