Андрей Мягков - Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало
Вошла Вероника:
— Ну, ты готов? Я готова.
Мерин ринулся к ней, схватил за руку. Закричал.
— Ника. Никочка! Я… Это ты начистила мои ботинки?
Она сказала нарочито спокойно:
— Да. Я. Отпусти, мне больно. Слышишь? Отпусти мою руку.
Мерин стоял неподвижно. Спросил еле слышно:
— Ну что мне сделать? Что? Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?
Она выдернула кисть, поморщилась:
— Ты уже всё сделал, Игорь. Всё, что мог. Мне тяжело тебя видеть. Помоги мне, если хочешь, чтобы мы вместе работали.
Они молча вышли из квартиры, молча спустились в лифте, сели в меринский «жигулёнок», не проронив ни слова, доехали до угла Ленинградского проспекта и улицы Правды. На это у них ушло минут сорок. Выходя из машины, Вероника сказала, сдержанно улыбаясь:
— Спасибо за интересную беседу. Пока. Мне было очень хорошо с тобой.
— Я буду звонить, — не глядя на жену, сказал Мерин.
— Звони. Севка скучает. Он тебя очень любит. И мама.
Она направилась к расположенным вдоль тротуара металлическим переносным заграждениям, образующим длинный, запутанный лабиринт.
Многочисленная разношёрстная публика вела себя чинно, с достоинством. Только в конце очереди нарушалась общая атмосфера порядка: здесь составлялись какие-то списки, человек в помятой велюровой шляпе выкрикивал фамилии.
— Финигер!
— Я, — отозвалась маленькая старушка.
— Тысяча сто шесть. Гомель! Есть Гомель? Гомель есть?!
— Есть.
— Кто Гомель?
— Я Гомель.
— Товарищи, будьте внимательны, я и так уже без голоса, — прохрипела велюровая шляпа. — Так, Гомель, тысяча сто семь. Селюнин!
Вероника потолкалась в хвостовой гуще очереди, спросила у молодой, безразмерной женщины.
— А что это они записывают, не скажете?
Та посмотрела на неё подозрительно.
— Как «что»? Номера.
— Номера чего?
— Очереди номера. Вы здесь первый раз, что ли?
— Первый, — призналась Вероника. — Тысяча сто — это что — номер очереди?
— Ну.
— Какой ужас. И когда же этот номер сможет купить валюту?
— Недели через три-четыре. Если повезёт.
— А если не повезёт?
— Через пять.
— С ума сойти. А до тех пор…
— А до тех пор надо вот так корячиться. — Молодая женщина обвела рукой переминающуюся с ноги на ногу толпу людей.
— И часто?
— Что «часто»?
— Ну… Как вы сказали…
— Корячиться-то? Часто. Каждый день. А кто не пришёл — вон, видите, синяя шляпа вычёркивает. Списки эти — полная туфта, никто их не соблюдает, все идут в порядке живой очереди: кто успел — тот и съел. А кто «не съел» — на эту шляпу-велюр надеятся: а вдруг. На что-то же надо. Я вот третью неделю уже тут торчу. И в списках в первой десятке была. И без списков — во-о-н там толкалась, до входа рукой подать. Но… И поныне тут. Однажды сдавили так — всё молоко из груди выдоили, домой пришла — ребёнка кормить нечем. Сильней меня ведь очень много, — толстуха прискорбной ниточкой сложила пухлые губы, замолчала. Через короткую паузу продолжила, понизив голос: — Они нас всех тут на карачки поставили и имеют в извращённой форме.
— Кто это «они»? — также негромко поинтересовалась стоявшая рядом низкорослая женщина предпенсионного возраста. Всё это время она с таким отчаянным любопытством, задрав голову, в четыре уха прислушивалась к разговору, что оранжевый берет её съехал на самый затылок. — Кто «они»? «Они» — это слишком абстрактно. Вы конкретно скажите: кто? Кому я должна отдаться? Я готова.
— Что, прямо здесь? — не сразу отреагировала молодая мамаша.
— Зачем здесь? Здесь, боюсь, не все нас поймут. Мы приляжем в сторонке. Ну? Кому? Кому я должна отдать себя? Ну! Я раздеваюсь, — в подтверждение своих намерений она взялась расстёгивать пуговицы на пальто.
— Женщина, — вступилась за толстуху Вероника, поскольку та оторопело молчала, — женщина, уймитесь, держите себя в руках, всем трудно, девушка пошутила, женщина…
— Ага. Пошутила. А я, значит, по-вашему, серьёзно, да? Да, женщина? Я всерьёз всё? Да? Отвечайте. Да? Сейчас разденусь и давай народ веселить? Так, что ли? Тьфу на вас, — своё возмущение она выразила звучным без слюны плевком.
— Да-а-а, обезумел народ. Скоро мы здесь все потихоньку свихнёмся, — заметил стоявший неподалёку лысый человек с бородкой клинышком. — Ишь ведь как понесло бабушку.
— На себя посмотри! Дедушка! — дама яростно тряхнула головой, отчего её оранжевый берет отлетел от затылка и спланировал далеко в сторону. — И рот закрой, сморчок поганый. Сам ты «бабушка».
— А вот тут вы не правы, — с улыбкой возразила бородка. — Максимум на что соглашусь — на дедушку, это ещё куда ни шло…
— Еврейская морда, — женщина зачем-то во всеуслышание определила национальность своего обидчика и крикнула: — Подайте мою беретку, вон она! Подайте!
Никто не двинулся с места.
— И опять-таки вы ошиблись. По отцу я армянин, родился в Тбилиси, а матушка у меня старинного дворянского рода, так что ваше предположение ошибочно.
— Оставь меня в покое, дворянин перхатый, — взвизгнула женщина. — Что ты ко мне пристал?
— Я? К вам?
— Ты! К нам!
— Господи, неужели нельзя вести себя как-нибудь иначе? — ни к кому не обращаясь, повесила вопрос старушка в мутоновой шубке. — Все же мы тут в одинаковом положении.
— В одинаковом говне, вы хотите сказать? — опять улыбнулась бородка.
— Называйте как хотите. Я сказала то, что сказала. Неужели нельзя иначе?
— Почему нельзя? Можно.
— И как?
— В другой стране ПМЖ попросить.
Мутоновая шубка не поняла, поинтересовалась.
— Что, простите, вы сказали попросить?
— ПМЖ. Постоянное место жительства.
Свидетели перепалки повели себя по-разному: одни грустно улыбались, кивая головами в знак солидарности, иные на всякий случай отходили в сторонку.
Велюровая шляпа самозабвенно продолжала свой мартышкин труд.
— Так. Тысяча сто одиннадцать. Шаляпин! Есть Шаляпин? Нет?
— Он умер давно, — кто-то тщился сохранить чувство юмора.
— Последний раз спрашиваю. Нет Шаляпина? Нет. Всё. Вычеркиваю. Так. Педри… — Шляпа запнулась, сделала паузу. — Простите, тут так написано неразборчиво… Пед-ри-лин. Я правильно произношу фамилию? Есть такой?
— Есть.
— Вы?
— Нет. Я за него.
— А-а-а, ну это совсем другое дело, — почему-то обрадовалась шляпа. — Ваш номер одна тысяча сто двенадцать.
— Да заткнись ты со своими номерами! — предпенсионной женщине никак не удавалось успокоиться. Она, яростно растолкав публику, подобрала свой измазанный грязью головной убор и теперь безуспешно пыталась закрепить его на прежнем месте. — Засунь эти номера себе в задницу. Не имеешь права номера писать. Кто ты такой? Чтобы очередь устанавливать? Я спрашиваю: кто ты такой?
— Ты спрашиваешь, а я тебе не отвечаю, — прохрипела вконец потерявшая голос шляпа. — Я тебя в виду имею. Ишь разоралась! Пошла вон отсюда, пока цела, каракатица дохлая. Не серди меня! Товарищи! Не обращайте. Продолжаем! Циммерман. Есть Циммерман? Нет Циммермана? Вычёркиваю…
Старушка в мутоне из ближайшего окружения выбрала в собеседницы Веронику, обратилась к ней.
— И главное — всем же понятно, для чего это делается, все же всё понимают. Это же безобразие — одна касса на всю страну. Хотят, чтобы мы никуда носа не совали из своей берлоги…
— В Кремле им небось в конвертиках подносят, — поддержала её старушка постарше, — вот они и срут на людей.
— Ладно, мамаша, закрой поддувало, не подохнешь без Америки-то, — в разговор резко вступил худощавый, приличного вида молодой товарищ.
Толпа от неожиданности затихла.
— А вы не хамите. Я не в Америку.
— Тем более не подохнешь, — резюмировал приличного вида человек.
«Мамаша» обратилась за сочувствием к окружающим:
— Бывают же хамы!
— Чего-о-о? — угрожающе не поверил своим ушам худой товарищ.
Вероника ринулась на подмогу:
— Всё, всё, ничего страшного, успокойтесь. «Подохнешь» — это вы очень грубо… Нельзя так. Не обращайте внимания, — она повернулась к оскорблённой старушке, — Молодой человек, должно быть, не выспался… Бывает.
Неожиданно заголосила ненадолго всеми забытая владелица оранжевого берета. К этому моменту ей удалось надёжно закрепить его на затылке и она вновь приняла боевую стойку.
— Нет, вы слышали, как он меня обозвал? Слышали?! Будете свидетельницей! — Она схватила Веронику за рукав. — Я в суд подам! Будете свидетелем. Он меня проституткой обозвал. Слышали?! Скотина!! Милиция, милиция, можно кого-нибудь из вас? Милиция.
Милиционеров, действительно, вокруг толпилось немало, но, по всей видимости, вникать в очерёдные разборки не входило в их компетенцию. Даже те, что стояли поблизости, предпочли женщину не услышать. Сочтя такое невнимание стражей порядка к своей персоне за обструкцию, дама распалилась не на шутку.
