Апрель в Испании - Джон Бэнвилл
Латимер пожал плечами. Расслабился. Было видно: министр решил, что она не несёт той угрозы, которой он страшился. Что с того, если её отец увидел его племянницу живой? Она по-прежнему настолько далеко отсюда, что её фактически не существует.
– Скажи мне, кто водился с ней, кроме тебя? – спросил он. – У вас там вроде была целая банда…
– Во-первых, Джимми Майнор…
– Тот самый репортёр, которого убили?
– Ещё Изабель Гэллоуэй.
Латимер запрокинул голову назад и презрительно раздул ноздри.
– Это которая актриса, из Гейт-театра? – Теперь он ухмыльнулся. – Та, что вроде как… это самое… с твоим отцом?.. – Он картинно спохватился: – Ой, прошу прощения, как лучше сказать? Та, что некоторое время встречалась с доктором Квирком?
Фиби знала, что лучше не ловить его на слове.
– Ещё Патрик Оджукву, – продолжала она.
Это имя вызвало кислый смешок.
– Тот чернокожий парень, нигериец? Я знал о нём. Насколько помню, его депортировали. – «Тебе ли не знать, – подумала она, – ты ведь и тогда работал в правительстве». Латимер покачал головой, посмеиваясь. – Что сказать, подходящая компашка для нашей Апрель! Эстрадная актрисулька, газетный щелкопёр, черномазый хрен…
– И я.
– И ты, – сказал он, скривив рот в подобии ухмылки. Оглядел её с ног до головы с ледяной весёлостью, отметив незатейливое чёрное платье с белым кружевным воротничком, безликую причёску, потёртую чёрную сумочку и практичные туфли. – По мне так ты выбивалась бы из всей этой гоп-компании.
Латимер взял свою чашку, налил чаю в блюдце, поднёс блюдце к губам обеими руками и отпил, издавая хлюпающие звуки. Фиби с отвращением наблюдала за его действиями.
– Наверно, чай остынет, – сказала она.
– Ничего, я привык, – ответил он, отхлебнув ещё глоток. – Попробовала бы ты ту бурду, что нам подают вон там, – он дёрнул подбородком в сторону правительственных зданий, – таким и лошадь бы погнушалась.
Латимер рассмеялся. Он снова заговорил своим агитационным тоном, который обычно приберегал для «своих». Поставил блюдце на стол, оглядел зал в поисках оскорблённых взглядов утончённой публики и закурил ещё одну сигарету.
– Вообще-то мне пора идти, доктор Латимер, – сказала Фиби.
Ей вдруг стало тошно. Захотелось оказаться как можно дальше от этого ужасного человека. Утром она получила письмо от Дэвида Синклера, её бывшего парня, который расстался с ней, когда эмигрировал в Израиль. Это послужило для Фиби толчком – столь неожиданное послание из прошлого, да ещё из таких дальних краёв, даже дальше, чем из Испании. Бо́льшая часть написанного Дэвидом представляла собой скучный отчёт о повседневных делах, но заключительный абзац содержал в себе нечто более тревожное:
Тебе стоит пересмотреть своё решение и приехать сюда. В Израиле начинаешь больше ценить жизнь, каждое мгновение таит в себе и опасность, и благоприятную возможность. Мы строим страну с нуля. Тебе бы понравилось.
Прочитав эти строки, Фиби кисло улыбнулась. Уезжая, Дэвид говорил совсем иначе. О да, он предлагал ей поехать вместе с ним, но она прекрасно знала, что на деле он этого не хочет.
Письмо было подписано: «С любовью, Д.» Она прочла его дважды – сначала стоя в холле у большого квадратного стола, а затем вернулась наверх в квартиру, села у окна и перечитала заново.
«И опасность, и благоприятную возможность» – что он имел в виду? Смертельная опасность, предположила Фиби, заключается в вероятности в любой момент быть убитым – как-никак, стране со всех сторон угрожали вражеские государства и люди, бурлящие ненавистью, – но какую «благоприятную возможность» он мог предложить ей там, посреди пустыни?
Письмо Фиби сохранять не стала. Смяла его в кулаке и выбросила в мусорное ведро на кухне. Нет, она не злилась. Однако была озадачена тем, что Дэвид решил написать ей именно сейчас, спустя столько времени. С тех пор как он уехал, прошло четыре года. Он родился в Ирландии, а потому, вероятно, тосковал по дому и чувствовал жалость к себе. Однако эти слова – «опасность» и «благоприятная возможность» – засели у неё в голове. Они казались одновременно тревожными и заманчивыми, как «нечистые мысли», о которых предостерегающе твердили монахини в монастыре. В глубине её души всегда таилось желание вырваться на свободу, начать жизнь с чистого листа на новом месте. Так же, как сделала Апрель.
Она отправится в Сан-Себастьян, как и призывал Квирк, и найдёт там свою любимую пропавшую подругу, чудесным образом вернувшуюся к жизни, подобно Гермионе в пьесе Шекспира, название которой Фиби никак не могла вспомнить.[30] Несмотря на весь ужас и обман, несмотря ни на что, с историей Апрель была связана определённая доля романтики.
Латимер подозвал официантку и на этот раз заказал бокал «Гиннесса».
– Мне, конечно, уже хватит, – сказал он, лукаво подмигнув официантке, – но я испытал шок, так что можно. – Хохотнул, кашлянул и повернулся к Фиби. – «И многие тела усопших воскресли и, выйдя из гробов, явились многим» [31], а?
Латимер снова рассмеялся. Фиби смотрела на него с трепетом и отвращением. Его смех был не смехом, а каким-то безрадостным карканьем. Как такой человек уживался с самим собой?
Официантка принесла бокал «Гиннесса». Настроение Латимера снова изменилось. Он молчал, корпя над напитком. Фиби демонстративно собрала перчатки и сумочку, но мужчина, сидящий напротив, похоже, этого не заметил. Его мысли опять витали где-то далеко.
– Знаешь, я, бывало, водил её в зоопарк, когда она была маленькой, – бормотал он, потирая подбородок. – Она любила слонов. Говорила, что они словно прибыли из другого мира. Прямо вижу, как она это говорит – «словно существа из другого мира, дядя Билл», – этим своим смешным голоском, такая вся пай-девочка. Странной она была, даже тогда, в детстве. – Он прервался и вытаращился на Фиби с внезапной злобой. – Я, чтоб ты знала, сроду не слыхал обо всех этих вещах, – резко заявил он, – ни о том, как мой брат делал что-то там с ней и Оскаром, ни о том, что там после происходило между ними двоими, Оскаром и ею. Я узнал об этом только много позже. Кабы я знал, уж я бы это так не оставил… – Он выпил и вздохнул. – О Господи, какая ужасная трагедия!
Фиби окинула его взглядом, охваченная дрожью отвращения. Ей была знакома эта пришибленная сутулая поза, эти опущенные уголки глаз, это печальное покачивание головой. Её отец сделал жалость к себе своим смыслом жизни.
– Если Апрель жива, – сказала она, – а я убеждена, что она жива, то её отъезд явно связан с братом, отцом
