Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Он швырнул трубку на рычаг и тут же устыдился своей вспышки: маразматик старый, за что обидел ни в чем не повинную женщину? А все эти Заботкины, будь они неладны.
С отвращением допил коньяк — производят же такую гадость, подхватил со вчерашнего еще вечера собранный чемоданчик и, хлопнув дверью, вышел из номера.
Людмила Васильевна, урожденная Яблонская, уже несколько дней со все возрастающим нетерпением ждала этого звонка, но, когда услышала в трубке голос Скоробогатова, умело закрылась маской вежливого безразличия.
— Юрий Николаевич? Очень рада. Что-нибудь случилось?
Тот нашелся не сразу.
— Нет. Почему — „случилось“?
— Ну вы так редко звоните, я подумала — не дай бог, с Севочкой…
— Нет, нет, — оборвал ее полковник, — все в порядке. Просто я подумал, в прошлый раз вы сказали, что любите Малера, ну вот я подумал…
— А его что, дают сегодня?
— Дают, дают… Я подумал… дирижер… забыл фамилию…
— Сходите обязательно, получите колоссальное удовольствие. А какие произведения в программе?
— Да я, собственно, и не посмотрел… Отец скрипичный концерт его играл когда-то, я в афише увидел „концерт“ и подумал… может быть… там в семь начало… я подумал…
— В семь? А сейчас… без пяти шесть. Успеете?
— Да я-то успею, я рядом работаю, на Петровке, я подумал… я на машине, если за вами заеду — мы вместе успеем… попробуем…
— Вы меня приглашаете в консерваторию? — удивилась Людмила Васильевна.
— Ну да, я подумал…
— Я готова, Юрий Николаевич, приезжайте, я успею собраться.
— Так я уже… я подумал… приехал…
— Вы хотите сказать… — она не договорила. — Хорошо, поднимайтесь, мы успеем выпить кофе.
Вернись Мерин домой именно в это время, он застал бы такую картину: расфуфыренная, в длинном шелковом платье с оборками, неумело напомаженная бабушка Людмила Васильевна металась между кухней и комнатой, задавшись, по всей видимости, целью перенести туда все содержимое холодильника, а руководитель следственного отдела МУРа по особо важным делам полковник Юрий Николаевич Скоробогатов сидел в углу на стуле, виновато поджав под себя ноги, и старательно хмурил лоб в потуге выудить из памяти хоть какую-нибудь тему для светской беседы.
… Овдовела Людмила Васильевна рано — было ей чуть за сорок.
Иван Прохорович ее мальчишкой прошел отечественную от звонка до звонка (как и отсидел потом, после демобилизации, пять лет, до сих пор неизвестно, за что), был контужен, ранен много раз — под пули лез по глупости, фронтовая песня „Я по свету немало хаживал, жил в землянках, в окопах, в тайге, похоронен был дважды заживо…“ написана как раз с него. Вернулся в Ленинград: ни дома, ни родных, живые сказали — умерли во время блокады. Оставаться в этом городе он не смог (никогда впоследствии туда не возвращался), перебрался в Москву. Работал на стройках, жил в общежитиях. В шестьдесят втором, девятого мая, увидел ее, четырнадцатилетнюю выпускницу седьмого класса, она гуляли с подругами в парке Горького, отозвал в сторону — время было счастливое, никто никого не боялся — она подошла сразу.
— Тебя как зовут?
— Люся. А что?
— Меня Иван. Тебе сколько лет?
— А вам что? — нагрубила Люся. — Четырнадцать.
— Четырнадцать — повторил зачем-то Иван. — Теперь, Людмила, слушай меня очень внимательно и поступай, как знаешь: я завтра беру билет на Север, там „полярные“ хорошие, три года буду работать, деньги зарабатывать нам на жизнь. Через три года вернусь — тебе семнадцать — поженимся. Согласна?
Она смотрела на него с испугом.
— Вы что, больной?
Иван на вопрос не ответил.
— Если согласна — жду тебя девятого мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года на ступеньках Центрального телеграфа. Знаешь это где?
— Знаю, — почему-то ответила она.
— Тогда до встречи.
И он ушел.
Она рассказала поджидавшим ее подружкам про „больного Ивана“, вместе с ними от души посмеялась и к вечеру того же дня благополучно о нем забыла.
На следующий день вспомнила: странный какой человек.
И опять забыла.
За годы эти произошло в Люсиной жизни очень много событий: исключили из партии и посадили в психушку за антигосударственную деятельность отца — профессора права; скончалась от туберкулеза мама, приютила ее тетка, сестра отца; во второй четверти девятого класса ей по поведению поставили двойку, за то что она ударила пристававшего к ней мальчика по голове „Родной речью“: „Дети врагов народа должны вести себя скромно“; потом все вокруг стали говорить, что закончилась какая-то „оттепель“, хотя ей, хорошенькой девочке Люсеньке Яблонской жить было по-прежнему тепло и весело; неожиданно вернулся — исхудавший, совсем полысевший, но такой родной, такой необходимый отец; годовое сочинение за девятый класс она писала левой рукой — правую сломала, когда прыгала по физкультуре через „козла“; накануне нового шестьдесят пятого года — последнего в школьном марафоне — ей купили первые туфли на каблуке, в которых она ответила отказом мальчику, объяснившемуся ей в любви…
Много событий самых разных — грустных и не очень, а иногда даже приятных произошло за эти годы в жизни Люси и, бывало, она подолгу не вспоминала о „больном Иване“, по месяцу кряду, а то и больше, но всякий раз, когда память возвращала ее в тот солнечный день, в парк Горького, она неизменно ловила себя на том, что улыбается: какой странный человек, надо же придумать такое.
На свой семнадцатый день рождения — двадцать первого марта — она заказала отцу крепдешиновое платье и, примеряя его у зеркала, придирчиво вглядываясь в свое отражение и в очередной раз не обнаруживая в нем ничего отталкивающего, неожиданно для себя поняла, что именно так — в этом роскошном наряде и в туфлях на каблуке — 9 мая пойдет на Красную площадь. Нет, к Центральному телеграфу.
Накануне праздника Люся легла пораньше, часов в девять, и, засыпая уже, вдруг поняла, что не помнит, в котором часу назначена встреча. Три года прошло, она, как вчера, слышала его голос: „Жду тебя девятого мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года на ступеньках Центрального телеграфа“. И все! А во сколько? Забыла?!
Она проворочалась всю ночь, заснула под утро, проспала до двенадцати, вскочив, в ужасе пометалась по квартире, и, нечесанная — с вечера устроила замысловатый головной прикид, распавшийся теперь на спутавшиеся пряди, неумытая, накинув на ночную пижаму старенькое пальтишко, проскочила мимо ошарашенной бабушки на улицу, не вспомнив даже ни и о крепдешиновом платье, ни о туфлях на высоком каблуке.
Улица Горького кипела знаменами, портретами вождей, искусственными цветами и разноцветными надувными шариками. Репродукторы захлебывались победными маршами, люди в праздничных нарядах водили хороводы, танцевали, пели и выкрикивали здравицы.
От Пушкинской площади, где жили Яблонские, до Центрального телеграфа — рукой подать — она добралась минут за пятнадцать: пробиться через толпу ликующих соотечественников оказалось делом нелегким.
И еще издали увидела его…
Он стоял на верхней ступеньке телеграфного крыльца, держа в поднятой высоко над головой руке букетик завядших крокусов, и смотрел по сторонам.
Она подбежала, с трудом переводя дыхание проговорила:
— Прости, я проспала.
Он вздрогнул, долго не опускал руку с цветами, как бы не желая с ними расставаться, смотрел на нее недоверчивыми глазами. Затем протянул букетик, спросил строго:
— Твоя как фамилия?
— Зачем тебе? — Нагрубила Люся. — Яблонская.
— Красиво. — Одобрил Иван. — Будешь Мерина.
Он не спрашивал. Он утверждал.
Она взяла его за руку.
— Пойдем.
Всю обратную дорогу они не сказали друг другу ни слова. Она протащила его против бурлящего натиска людского потока, через недоодетый еще весенний Пушкинский сквер, завела во двор дома, подняла без лифта на третий этаж.
Дверь им открыли не на шутку перепуганные ее паническим исчезновением отец Василий Дмитриевич и тетя Мотя.
— Знакомтесь, — только тут выпустив руку своего спутника, объявила урожденная Яблонская, — это Иван Мерин.
— Здрасьте, — за двоих ответил Василий Дмитриевич, — проходите, пожалуйста, очень приятно.
— Проходи, Ваня, он правду говорит — подтвердила Люся, — это мой папа, Василий Дмитриевич, и тетя Мотя, Матрена Дмитриевна. А это, — обратилась она к родственникам, подталкивая Ивана вперед — мой муж.
И, чтобы не видеть их реакции, ушла в свою комнату.
Потом она всю жизнь жалела, что не видела в тот момент лиц обожаемых отца и тетки.
…Через год у них родился сын Игорек.
Родилась и умерла дочь Машенька — сорок дней Людмила Васильевна не приходила в сознание.
Иван Прохорович Мерин умер в девяностом, за месяц до их „серебряной“ свадьбы.
