Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Телефонная трель прервала его размышления.
Звонили из гостиничной «публичного отдела», вкрадчивым голосом предлагали услуги: «одиночество с молодой девушкой скрасить не желаете? Беседы на интересующие вас темы? Развлечения? Интим в доступной позе…»
За неполные семь дней постоя в пятизвездочной «Астории» подобные предложения Аммосу Федоровичу поступали чуть ли не ежевечерне, он к ним привык, не дослушивая предложений бросал коротко: «Спасибо, я русский», и вешал трубку. Но на этот раз, французским нектаром расслабленный, заинтересовался.
— В какой позе, вы говорите, интим?
— В доступной.
Писатель Колчев помолчал.
— Вас как зовут?
— Вера.
— Скажите, Вера, под «доступной позой» вы что понимаете?
В трубке засмеялись.
— Я вам все покажу. Открывайте.
— Стоп-стоп-стоп, — он заспешил остановить девушку, — не торопите события. Перезвоните минут через десять: я должен принять ванну.
Аммос Федорович немало отхлебнул из бокальчика, прошелся по люксу, задержался в спальне. Что за черт? В висках стучало пуще обычного, да и сердечные толчки прослушивались без фонендоскопа. Не хватало еще загнуться здесь в объятиях какой-нибудь развратной старательницы. Он, конечно, знал из Бунина, которого в молодости почитывал втайне от партийного окружения, что проститутки проституткам рознь: бывают девственнее закоренелых девственниц, но самому пользоваться услугами жриц любви никогда не приходилось. Зачем тратить деньги, когда стоит только посмотреть на любую понравившуюся…
Да и не практиковалась никогда платная любовь при «его» власти. Была в СССР подпольная проституция, не без этого — так повелось на Земле еще со времен потомка Адама, Ноя — ковчегостроителя и родоначальника послепотопного человечества, но чтобы не таясь, в открытую содержать в гостиницах бордели с дамами по вызову, вернее даже — без всякого вызова — с навязывающими себя для интима дамами?! Не случалось такого с Ноем. Да и с Аммосом Федоровичем не случалось ни в одной из многочисленных стран мира, в которых довелось побывать ему в свое время по делам Союза писателей. Себя, правда, не обманешь, чего греха таить — было бы небезынтересно узнать, что это за поза такая — «доступная», никогда раньше даже слышать о такой не приходилось — в писательской среде говорили, преимущественно, о высоком, да и в других компаниях подобные темы предпочитали обходить стороной — расширить же рамки своих сексуальных познаний никогда не вредно: сам-то он в своей небогатой практике использовал — стыдно признаться — всего две общеизвестные «позы», но Аммос Федорович — кремень мужик — решительно наступил на горло зазвучавшей было в нем «песне», покинул просторную спальню, вернулся в гостиную, лег в прежней позе на диван и еще глотнул из бокальчика: «Нет, нет и нет. Никаких треволнений: коньяк, лимончик, бездарный телевизор и сладкий сон под стук колес — вот все твои „доступные“ позы.
Десяти минут не прошло, а телефон напомнил о себе скрипучей трелью.
Аммос Федорович по-доброму улыбнулся, поднял трубку: грубить он не станет ни в коем случае — женщина не виновата, что жизнь вытолкнула ее на обочину.
— Слушаю вас, деточка. Эка вы нетерпеливы. Но должен вас огорчить: свидание не состоится, ибо сексом я занимаюсь исключительно в позе подвешенного за ноги жеребца и боюсь, что она не покажется вам доступной. — И поскольку долго никто не отвечал, он спросил: — Вы меня слышите?
— Ты что, охренел? Какой жеребец подвешенный?
Трубка огненным всполохом полоснула писателя по щеке, он швырнул ее подальше от себя и она, стукнувшись о ковер, замерла на мгновение, закашляла и заговорила глухим мужским голосом: „Алло, алло, алло, Аммос, алло, ответь мне, Аммос…“
Аммос Федорович осторожно, двумя пальцами поднял ее с пола, опасаясь нового ожога, на расстоянии от уха послушал какое-то время, спросил робко:
— Кто это?
— Аммос, алло, ты слышишь меня, алло…
— Слышу. Кто вы?
— Это Аркадий, Аммос, алло…
Он узнал наконец голос Аркадия Заботкина, но на всякий случай спросил:
— Какой Аркадий?
— Да Заботкин, „какой“, Аркадий Заботкин. Что там у тебя? Тебя что там — за яйца подвесили?
Какой „жеребец“?
— Нет, нет, — поспешил успокоить его Аммос Федорович, — все в порядке. Я… я вас слушаю.
Он не помнил, чтобы они обращались друг к другу „ты“ — последний раз виделись очень давно.
— Ну смотри, а то сейчас у них это запросто: за ничто оторвут — не побрезгуют. Отдай все, что просят, здоровье дороже: они тебе еще самому пригодятся.
— Нет, нет, все хорошо, все на месте. Вы откуда?
— Я из Парижа, завтра вылетаю. Я что звоню: мне Федор твой позарез нужен, а он куда-то исчез, не могу отловить. Он где?
Аммос Федорович успел прийти в себя, заговорил спокойно:
— Аркадий, я неделю уже в Питере, где там кто из них — не знаю. Созвонимся утром, я „Стрелой“ буду, разберусь.
— Ты разбирайся там как хочешь, а сына найди. Повторяю: он мне позарез.
— Хорошо, хорошо, а что случил ось-то?
— Не по телефону.
— Даже так? Тогда утром…
Париж зазвучал короткими гудками.
Аммос Федорович положил трубку на рычаг. Интересное кино: так грубо этот твеленевский прихлебай никогда с ним не разговаривал. Что могло случиться и при чем здесь Федор? Что общего может быть у этого великовозрастного бездельника с его сыном?
Федора он воспитывал один, без матери, которая, восстановившись после родов, вернулась в свое модельное агентство, где до этого с пятнадцати лет — четыре года — преуспевала благодаря необыкновенной щедрости к ее фактуре природы-матушки, была отправлена с коллекцией каких-то сарафанов а-ля рюс во Францию и через неделю пребывания в мекке мировой моды предпочла подиуму постель известного парижского кутюрье. С тех пор Аммос Федорович получил от нее три письма: одно короткое с уведомлением о принятом решении, второе — года через два с просьбой об оформлении заочного развода и, наконец, год назад примерно — длинное, на нескольких листах убористым почерком, покаянное, где она делилась не покидавшим ее все это время — двадцать с лишним лет — беспокойством о сыне, о нем, ее Амоське-писаке, жаловалась на „поганых французишек“, на тоску по России, Москве, друзьям-подругам…
Поначалу управляться с младенцем Аммосу Федоровичу помогала его мать — нестарая еще тогда большевичка со стажем, а когда шестнадцать лет назад в доме появилась Лерик — вообще все замечательным образом устроилось: Лерик привязалась к Феде, умело его воспитывала, с удовольствием посещала школьные родительские собрания, наконец, с помощью своего отца без проблем определила в МГИМО, и когда после окончания института Федю — высоченного широкоплечего красавца, в мать статью — по распределению определили в Министерство иностранных дел и он стал „важной птицей“, между ними установились близкие дружеские отношения. Аммоса Федоровича это вполне устраивало, он был благодарен Л ерику, а то, что дружба эта иногда представлялась ему несколько даже преувеличенной — так он ругал себя за эти черные мысли, гнал их подальше, „бил себя по мозгам“.
Звонок из Парижа его озадачил: что с Федей и зачем он понадобился этому нахлебнику?
К клану Заботкиных Колчев относился сдержанно: Аркадия знал шапочно и недолюбливал, а его младшего брата Николая, которого никогда в глаза не видел, но с Лерикиной подачи был немало наслышан, успешно презирал заочно.
Какие общие дела могут быть у его сына с этими, прости господи, евреями — широких общечеловеческих взглядов писатель, он тем не менее с некоторым недоверием относился к отдельным представителям этой национальности. Когда и на какой дорожке смогли они пересечься с Федором? И главное, с какой целью?
Он уже собрался было позвонить в Москву, Лерику, что там у них в самом деле черт возьми происходит, как телефон опять напомнил о себе. Звонила Вера.
— У вас все время занято, вы что, передумали меня видеть?
Аммос Федорович взорвался.
— Да, передумал, и даже не столько ПЕРЕдумал, сколько вообще никогда не думал, это вы можете понять? Вас некому трахать? Я тут причем? Обратитесь в службу спасения, они помогут, к Шойгу обратитесь в Министерство по чрезвычайным ситуациям, куда угодно, а мне больше не звоните, ясно?
Он швырнул трубку на рычаг и тут же устыдился своей вспышки: маразматик старый, за что обидел ни в чем не повинную женщину? А все эти Заботкины, будь они неладны.
С отвращением допил коньяк — производят же такую гадость, подхватил со вчерашнего еще вечера собранный чемоданчик и, хлопнув дверью, вышел из номера.
Людмила Васильевна, урожденная Яблонская, уже несколько дней со все возрастающим нетерпением ждала этого звонка, но, когда услышала в трубке голос Скоробогатова, умело закрылась маской вежливого безразличия.
