Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

— А «зарплата»?

— Что «зарплата»?

— «Зарплата» — это что такое? Вы сказали — к отцу за зарплатой раз в месяц…

— А-а-а, зар-пла-а-а-та, — протянул Марат Игоревич, как бы вспомнив что-то давно забытое, — это сокращенное от «заработной платы». Я каждый месяц зарабатываю.

— Ухаживаете за отцом? — робко предположил Сева.

— Нет. Просто молчу. — И, заметив меринское изумление, пьяненько улыбнулся. — Что тут непонятного: молчу, как рыба об лед. Нравится вам такое выражение — «рыба об лед?» Мне очень. Молчу, а он мне за это денежки платит. Шестнадцать лет уже молчу, иначе его давно бы здесь не было: чертей бы в аду болезнями своими пугал. Это не шантаж, не подумайте, я не из-за денег пасть свою на замке держу. Это исполнение завещания — заговорить, только когда он подохнет, а Антон Игоревич, как назло, с этим не торопится, у других, недоживших, годы себе ворует. Но ничего, даст бог, дождусь — всему миру расскажу, чтоб под него там поленьев в костер подбрасывать не забывали. У меня и повесть документальная давно на выданьи — в сейфе часа своего дожидается — со всеми подробностями.

Марат Антонович замолчал и по тому, как через короткую паузу он схватил со стола бутылку и, минуя стаканчик, вылил в себя немалые остатки водки, стало понятно, что нервы у него на пределе.

— А день кражи вашей, Всеволод Всеволодович, я потому запомнил, что молодежь тогда повела себя весьма гуманно: с вечера после застолья из напитков ничего не оставалось, я это точно запомнил, а в воскресенье просыпаюсь — трубы гудят, голова чужая, в руках еврей Паркинсон хозяйничает — того гляди, окарачунюсь, пошарил по сусечкам — ничего, а холодильник открыл — он, спаситель мой, от переизбытка аж стонет — пивко, водочка, сухарек беленький — все для продолжения жизни. Молодежь позаботилась.

Мерин, рассчитывая на продолжение монолога, перестал дышать, сидел не шелохнувшись: «Значит кто-то все-таки отлучался с дачи в день московской кражи»! Но Марат Антонович, как и в прошлый его приход, без предупреждения неудобно пристроил голову на письменном столе и закрыл глаза. Стало очевидным: аудиенция окончена. Сева какое-то время посидел в тишине, на всякий случай, скорее себе самому, чем прикорнувшему собеседнику, задал негромкий вопрос: «Отчего же все-таки ушла из жизни Ксения Никитична?», но вопрос этот, ответ на который был ему жизненно необходим, так и остался висеть в неуютном кабинете Марата Антоновича Твеленева.

Анатолий Борисович Трусс считался лучшим во всем МУРе «колотилой», как с незапамятных времен по чьему-то меткому выражению в Конторе называли следователей, умеющих «раскалывать» самых неразговорчивых подозреваемых. Своими разнообразными методами воздействия на собеседников майор ни с кем из сослуживцев не делился, и многие, завидуя блестящим показателям труссовских допросов, перешептывались по углам, дескать, не все из этих методов укладываются в строгие рамки уголовного законодательства. Но, как принято считать в среде правоохранительных органов, — победителей не судят, поэтому, если арестованный после очередного «собеседования» с Анатолием Борисовичем и выходил из его кабинета с разноцветной и несколько увеличенной в объеме физиономией, то считалось, что просто бедняга вовремя не посмотрел себе под ноги, обо что-то споткнулся и неудачно ударился лицом об пол. Правда, справедливости ради, случалось это нечасто, Трусс отдавал предпочтение победам психологического характера. Особенно когда перед ним оказывался подследственный, по его выражению, «ума близкой соотносительности», каким в данный момент и представлялся ему Антон Твеленев. Беседа протекала неспешно и стороны, не пуская до поры в ход когтей, мягкими лапками, не без пиетета друг к другу развлекались невинностью вопросов и отточенной искренностью ответов.

— Вы уж не обессудьте — такими словами обратился майор к введенному в его кабинет молодому человеку, — следователь Мерин ненадолго отлучился по делам службы и поручил мне подписать ваш пропуск на выход. А я, старая перечница, привык вникать в суть происходящего и поэтому прошу разрешения задать вам несколько вопросов. Не возражаете?

— Да, пожалуйста. — Идя под конвоем на допрос, Антон придумал держаться вежливо, но без какого бы то ни было по отношению к себе амикошонства.

— Я постараюсь не быть назойливым. Вас ведь когда сюда доставили? Вчера после убийства?

— Совершенно верно.

— Как его, напомните…

— Кого?

— Убитого.

— Игорь. Игорь Каликин.

— Каликин. Это фамилия по отцу?

— По матери.

— Что «по матери»?

— Фамилия.

— А-а-а, а мне подумалось — это вы меня хотите «по матери». А почему не по отцу?

— Не знаю. Он их оставил.

— А его как?

— Заботкин.

— Забо-о-откин. Ан и не позаботился. Вас эти добры молодцы из местной ментуги сразу сюда доставили?

— Нет, сначала у себя пытали, а потом уж сюда.

— Так прямо и «пытали»?

— Именно «прямо».

— С применением?

Антон не понял вопроса.

— Что вы имеете в виду?

— Ну я имею в виду — с применением орудий-то пыточных?

— Нет, без применений. — Антону не понравился следовательский юмор, и он не счел нужным это скрывать. — Но словесные орудия применялись в полной мере.

— Головотяпы. Платят им с гулькин нос, вот они и мечут икру. — И, заметив изменение в настроении собеседника, «поспешил исправить оплошность». — Вы, случаем, не знаете, кто такая Гулька?

— Не интересовался.

— А я вам скажу — это голубей иногда так называют ласково: гулька. У них носы маленькие. Расскажите-ка поподробней — как это произошло?

— Что именно?

— Ну, убийство это. Это же, насколько я в курсе, на ваших глазах случилось?

— Я вашему сотруднику подробно рассказывал.

— Ну и мне, не в службу, а в дружбу.

Антон нарочитой улыбкой потушил в себе приступ подступающего раздражения.

— Позвольте, я уж лучше «в службу»?

— Ничего не имею против, извольте, коли дружить не расположены.

— Мы ехали в лифте…

— А в лицо смогли бы узнать убийцу?

Антон некоторое время молча разглядывал следователя.

— Нет, я его не видел. Там было много народу… Игорь упал, только когда все выходить начали…

— А до этого — ни звука?

— Нет.

— Странно, не кажется вам? Он ведь не мгновенно умер?

— Нет.

— Вот видите. Я полагал, когда нож в спину всаживают, прежде чем концы отдать, человек как-то реагировать должен. Кричать, на помощь звать. Нет?

— Не знаю, не пробовал. — Антон, в очередной раз силясь улыбнуться, показал зубы.

— За что, как вы думаете, убили вашего друга?

— Не знаю.

— Вы ведь дружили?

— Да.

— Домами?

— Что вы имеете в виду?

На этот раз твеленевскую «непонятливость» широкой улыбкой отметил Трусс.

— Дома ваши я имею в виду. Ваши дома и ничего более.

— Если вас интересует — бывали ли мы в гостях друг у друга, то да, бывали.

— Ну вот, именно это меня и интересовало. С матушкой его, стало быть, знакомы?

Антон неопределенно пожал плечами: мол виделись, конечно, но…

— Понятно — разные поколения. Вам ведь?..

— Сколько мне лет? — уточнил вопрос Твеленев. — Это тоже имеет отношение к убийству Игоря?

— К убийству Игоря до поры до времени, пока мы не нашли убийцу, имеет отношение абсолютно все, — виновато констатировал Трусс. — Итак…

— А лет ему отроду двадцать два, — Антон предпочел не услышать появления стали в голосе следователя, — а на щеке у него бородавка…

— А ему?

— Сколько лет Игорю? — опять уточнил для себя молодой человек.

Трусс молчал.

— Ему, если не ошибаюсь, примерно столько же.

— У него были враги?

— Нет, по-моему…

— А найденные в доме Каликиных драгоценности откуда?

Ответ прозвучал через паузу.

— А у него нашли драгоценности? Откуда же я знаю…

— А то, что они в розыске, это вы знаете?

— Знаю. Мне ваш сотрудник сказал, Мерин.

— А то, что Клавдию Григорьевну тоже зарезали, знаете?

Удар был рассчитан точно, попал в солнечное сплетение и обернулся нокаутом: противник согнулся пополам и никаких десяти секунд, чтобы прийти в себя, ему не хватило. Трусс терпеливо ждал: в его планы входило продолжение поединка, а не его, пусть и победное, завершение. Наконец Антон глухо выдавил:

— Как зарезали?

— Да так, ножом по горлу. Как? Была семья, мать и сын, и в одночасье не стало. В чем провинились эти несчастные, как вы полагаете? Ведь не бывает же — просто, за здорово живешь.

Твеленев закатил глаза и стал медленно сползать в кресле — Трусс успел обежать стол, подхватил его под руки.

— Э, э, э, что с вами? Ну-ка сядем на место, сядем, во-от так. Зеркало дать? — покойников любящие родственники в гроб кладут краше. Может быть, воды? Эй! — он похлопал его по щекам.