Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам
— Ку-ка-ре-ку! — скрипуче пропело у меня над ухом.
Я вздрогнула всем телом и поспешно открыла глаза. Степанида Егоровна склонялась ко мне с алюминиевой кружкой полной благоухающего на всю избушку напитка. Мама дорогая, неужели я и в самом деле заснула?
— Уснула, — рука бабы Степы прошлась по моим давно не мытым волосам. — Умаялась. Пей, Валерьевна. Пей и слушай. Хороший слух большое подспорье. Я их матюги услыхала минут за десять до того, как они решили мою дверь вышибить. Будто она когда-нибудь закрывается! Да пока они тащились по тропинке, я уже раз двадцать Лешеньку спрятать успела бы.
— Так они, правда, его не нашли? — жалобно проблеяла я и, дождавшись ехидной улыбки Егоровны, отхлебнула гигантский глоток травяного чая. За что и поплатилась. Он даже не подумал хоть немного остыть — обжег мне все, до чего смог добраться.
— Не нашли, не нашли, — успокоила меня Силантьева. — Ушли не солоно хлебавши. Я его на совесть спрятала.
— А он все еще под гипнозом или нормальный?
— Не знаю я ни про какой гипноз, — удивилась старушка. — Он еле живой был, когда я его у Семена увидала, да. Но это из-за самогонки и сердца. Я его как сюда привела, сразу травками отпоила. Так Лешенька к тому времени, как эти ироды пожаловали, был уже как огурчик…
— Как же вы его больного сюда довели? — поразилась я. — Мы с Семеном почти целый час прошагали. А ведь у Панфилова сердце барахлило…
— Это если по тропинке, то час идти. А если по прямой, через лес — ровно половина. И еще запомни, Валерьевна. Движение — это жизнь. Лежала бы я на печи, когда у меня сердце прихватывало — давно бы богу душу отдала. А я, пока мы шли, его дышать по-особому заставляла. К деревьям правильным прислоняла. На землю там, где надо усаживала… Он, когда порог избы переступил, уже вдвое крепче себя чувствовал. В природе сила, Валерьевна. Она нам мать, вот и помогает детям своим неразумным. Всегда. Нужно только слышать ее шепот. Хороший слух большое подспорье. Вот вернется долгожданный мой, я его за семь верст услышу, за семь саженей учую, а уж когда увижу…
— А почему вы меня Валерьевной стали вдруг звать? — я поспешила развеять безумие, проглянувшее сквозь скорбный лик старинной иконы, в которую превратилось вдруг лицо Степаниды Егоровны.
— А кто же ты? — старушка словно вернулась из дальнего далека и какое-то время собирала себя в единое целое. — Валерьевна и есть…
— Раньше просто Никой звали…
— Так то раньше. До того, как ты постарела…
Окажись в комнате зеркало, я бы уже вертелась около него, высматривая старческие признаки на лице, а так мне оставалось лишь гадать шутит баба Степа, бредит или говорит правду. Я ведь действительно чувствую себя настоящей старой развалиной. Может, у меня после свалившихся напастей полголовы седых волос?
— Тебе столько всего досталось… Нет, не телу. Оно поправляется быстро. Душу твою перепахало вдоль и поперек. Вот она и пошла морщинами. Дай бог, расправится когда-нибудь… В шкуре предательницы побывать, да еще и безвинно…
Егоровна покачала головой и присела рядом, заставив сетку прогнуться так, что колени мои оказались на уровне носа. Я растерянно хлопала глазами, не без основания подозревая, что упускаю что-то важное. Наконец мне удалось сформулировать скитавшийся в подсознании вопрос:
— Как вы узнали, что я безвинна? Я ведь, кажется, еще не говорила, что забрала Пашку у похитителей.
— Забрала? Вот и славно! То-то Лешенька обрадуется. Надо будет ему сказать…
— Э, нет. Сначала вы мне скажете, как узнали, что я…
— Как узнала? Да очень просто, — перебила меня Егоровна, уже переведенная мной в ранг ясновидящих. — Я же говорю, хороший слух — большое подспорье. Думаешь, я не слышала, о чем ты со своим хахалем замаскированным переговаривалась, когда он потребовал у тебя Пашеньку? Правда, ни одного твоего слова я не поняла… Зато очень хорошо поняла его… И что он тебе по телефону позвонит, и что мальчонку в обиду не даст.
— Погодите, — возмущению моему не было предела. — Выходит вы меня обманули! Когда говорили, что не работали переводчиком. Ведь Виталий говорил со мной по-немецки!
— Так его Виталием зовут, — старушка многозначительно мне подмигнула. — Хорошее имя. И говорит он хорошо. Чистенько так. Почти без акцента. Что смотришь на меня, как на Гитлера? Правду я тебе сказала. Переводчицей я никогда не работала, герр Краузе не нуждался. Но я не говорила, что не знала языка. Это я по отцу Силантьева, а по матери — Мейнерд. Да у меня первое слово не «мама» было, а «мутер».
— С ума сойти, — я даже замотала головой, чтобы собрать в кучу разбежавшиеся мысли. — Так вы знали и молчали, пока меня грязью поливали со всех сторон!
— Так ведь ты сама хотела, чтоб не знал никто! — удивилась старушка.
Мой глубокий вздох был ей ответом. Да, я сама выбрала для себя такой путь. Мне казалось, что проще потерпеть несколько дней косые взгляды, чем выкладывать в сущности малознакомым людям не самые выигрышные факты моей биографии. И не потому, что они могли бросить на меня еще большую тень. Просто… все так непросто. Объяснять и доказывать всегда было для меня худшим из зол. Уж если обелять свое имя, то конкретным делом. И теперь, когда Пашка в сопровождении матери и настоящего отца уже выезжает из города на междугороднем автобусе, я могу облегченно перевести дух и постараться вырвать из памяти эти пропитанные ненавистью и презрением дни.
— Ладно, Валерьевна, пойдем. Покажу тебе, где я Панфилова от иродов укрыла. Только ты смотри, не проболтайся. Тайна это. Государственная.
С этими словами старуха, кряхтя, поднялась с кровати и, подойдя к печи, отвалила чугунную задвижку. Широко раскрытыми глазами наблюдала я за тем, как Егоровна встает на приступочку и ловко, будто и не висели у нее за плечами восемь десятков нелегких лет, проскальзывает прямо в печь. Столбняк, приковавший меня к кровати, продолжался пока, откуда-то из недр не донесся приглушенный голос бабы Степы:
— Чего застряла? Ползи за мной!
Ничего не оставалось, кроме как последовать примеру не по возрасту бодрой старушки.
Протиснувшись в черный зев русской печи, я старалась даже не представлять, во что превратиться моя одежда после тесного контакта с копотью и нагаром. В голове почему-то крутились совершенно друге мысли. Например, о том, как русский народный герой Иванушка извел в общем-то довольно симпатичную бабу Ягу, предложив старушке показать ему, как правильно нужно залезать в печь для дальнейшего приготовления. Тьфу-тьфу-тьфу…
Мое ползанье на четвереньках в кромешной тьме казался бесконечным, и не только потому, что затылком я все время чиркала по кирпичам, а коленями наступала на какие-то особо острые камешки. По моему скромному разумению длина печи была куда меньше того пути, который я уже проделала, а голос Егоровны, затерявшейся где-то впереди, звучал отнюдь не рядом.
— Еще немного и будем на месте.
Ободренная таким обещанием, я увеличила скорость и едва не кувырнулась куда-то вниз, когда правая рука неожиданно не наша опоры и провалилась в пустоту. К счастью в это время щелкнул выключатель, и луч мощного фонаря осветил тайник. Небольшое помещение, вырубленное в монолитной скале, оказалось совершенно пустым, если не считать лежавшего у стены тюфяка, на котором сладко похрапывал мой невезучий наниматель — Алексей Панфилов.
— Видишь? — Егоровна направила фонарь прямо в лицо бизнесмену. — Жив он и здоров. И почти счастлив. Чего не скажешь о нас с тобой.
— А почему он не просыпается? — нахмурилась, пытаясь растормошить Панфилова.
— Почему-почему… — неожиданно смутилась Силантьева. — Потому что склероз у меня. Я его вместо сердечного сбора, снотворным напоила. Хорошо, что он отвар принял как раз перед тем, как иловские молодчики припожаловали. Иначе я его сонного сюда ни за что не затащила бы. Ох, и перепугалась же я, когда его звала. Кричу ему, кричу, а он не отвечает… Пришлось опять сюда ползти. А потом еще раз с тюфяком. Не спать же ему на голом камне. Хоть и жара, а достоинство свое застудить может. На кой черт он тогда своей Сашке сдастся?
— Погодите, Степанида Егоровна. Про достоинство потом. А сейчас про то, где мы?
— Как где? В бункере. Вернее в его прихожей.
Белое пятно метнулось в сторону и высветило небольшую железную дверь. Мама дорогая! В памяти тот час вплыли катакомбы секретной лаборатории, в которую я, кстати, проникла через печную трубу, где едва не рассталась с жизнью. Если бы не Павел Челноков… Дрожь пробежала по телу от макушки до пяток. И не ясно кто в ней был повинен больше: страх или щемящее чувство безвозвратной потери, родившееся в зачастившем сердце. Как же я буду жить без него? Без его насмешливых зеленых глаз. Без… Стоп! А ну-ка, без паники на «Титанике»!
— И что там за дверью? — я с усилием переключилась на насущные проблемы.
