Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам
— Я виноват, — Семен склонил покаянную голову на грудь. — Я по всей деревне прошел. Каждому в глаза поглядел и сказал, чтобы рот на замке держали, а то…
Кулак Романовского с грохотом опустился на столешницу, отчего вся посуда с жалобным звяканье подскочила на пол ладони.
— Сволочи! Узнаю, кто проболтался, убью!
— Да как они узнали, что здесь надо искать?
— А никак. Они в музей приезжали. Никого кроме этого историка чокнутого не нашли. Поговорили с ним, как следует, ничего не узнали и решили к нам для очистки совести завернуть. А тут Серега ходит по деревне и на девять дней тестю своему самогон собирает. Потому, что после того, как мы его паленой водкой потравились, мужики наши решили, что водку больше не пьют. Только самогон.
— А это как же? — я укоризненно тычу в упавшую на пол бутылку.
— А это я не сам, — с гордостью отвечает Семен, выпячивая волосатую грудь из потерявшей большую часть пуговиц рубашки.
— Как это не сам? В тебя ее насильно заливали, что ли?
— Ага, — кивает он, глядя на меня честными глазами. — Насильно. Это все предатель-Серега! Купился, гад, на ящик коньяка и выболтал, что видел подозрительных мужчину и женщину, входящих ко мне в дом. Вот эти бандюги и пожаловали. Ну и повязали меня. Зря ты мне, телохранительница, руку сломала, я с ними по-другому бы поговорил. А так, срам один — с четырьмя козлами справиться не мог! Изолентой меня замотали, и давай по дому шастать. Все обнюхали. И сарай, и чердак, и погреб…
— Погоди, — мысли у меня в голове ворочались медленно, но все-таки ворочались. — Погоди. Ты хочешь сказать, что Панфилова в доме не было?
— Ес оф кос, — блеснул Романовский знанием иностранных языков. — Ни в доме, ни в сарае, ни на чер…
— Куда же он делся?!
— Ушел.
— Как ушел? Один? Он что, проснулся нормальным?
— Нормальным — ненормальным, а выпить оказался не дурак, — «успокоил» меня Семен. — Я ему сразу с утра полстакашки налил, для промывания мозгов. Потом еще полстакашки…
— Господи, ты ж его убить мог! — ахнула я. — Алкоголь поверх гипноза… Да у него еще сердце… Это же черте что могло получиться!
— Ну, что получилось, то получилось, — туманно обронил Романовский и, ничтоже сумняшеся, поставил на стол непролитую до конца бутылку. — Я тоже немножко испугался сперва. Думал, скорую придется вызывать. Но тут приходит Егоровна…
— Кто?! — я слегка опешила. — Степанида Егоровна?
— Ну, да. Баба Степа. Она раз в неделю в деревню приходит за продуктами. Видать, ей кумушки у магазина доложили, кто у меня гостит. Она и пришла. И Панфилова твоего драгоценного забрала.
— Куда? — Лимит моего удивления был исчерпан на год вперед, а соображения хватало только на односложные вопросы.
— К себе, в избушку, — как маленькой растолковывал мой собеседник, плавно превращаясь в собутыльника. Я и не заметила, что передо мной уже стоит на треть полный стакан. — Сказала, лечить его будет…
— Надо же какое совпадение, — бормочу я, решительно отодвигая стакан. — Она его забрала и иловские молодчики остались ни с чем. Слава богу…
— Нет, не слава, — Семен помрачнел и даже отодвинул вслед за мной непригубленный стакан. В его взгляде отвращение мешалось с вожделением — как будто вместо стакана перед ним стояла последняя деревенская потаскуха. — Когда они его у меня не нашли, то не успокоились. А захотели выяснить, куда я его спрятал. Попался среди этих козлов один башковитый, решил, что по-плохому со мной договориться не получится. И договорился по хорошему, — он снова посмотрел на водку. — Поначалу они мне ее через воронку заливали. Ну, а потом… Потом не помню. Очнулся под вечер на кровати, не связанный, и никого нет. А это значит, что я им про избушку Егоровны спьяну все выболтал…
Его горе было столь искренне и велико, что Семен отбросил последние сомнения и одним движением опрокинул в себя ненавистный стакан. А я, отвернувшись от шепотом матерящегося Романовского, молча смотрела на проступающие сквозь предрассветный сумрак очертания леса. И словно подслушав мои мысли, Семен виновато пробормотал:
— У нас в Дмитровке все знают, где избушка Егоровны. Хотя к ней редко кто в гости решается заглянуть. Ну, только если болячка какая серьезная прицепится… Недоброе там место. И, как бы это… Страшноватое. Даже днем. А уж ночью туда мужиков даже самогонкой не заманишь, но я провожу тебя. Если захочешь, конечно…
Я молча встала и направилась к выходу, цепляясь за складки половиков и вслушиваясь в раздающееся позади сопение Романовского.
На медленно светлеющем небе гасли одна за другой колючие звезды, а разгорающаяся заря зажигала в Черном озере нежно-розовые блики. Семен вел меня почти целый час и уже практически не шатался. Напряжение под завязку насыщенных событиями дней и ночей проступало каким-то безразличным отупением. Хотелось спать и ни о чем не думать. Не то, что куда-то идти по едва различимой тропинке, временами продираясь сквозь спутанные заросли. Если это издевательство продлиться еще хотя бы пять минут, я не выдержу — упаду прямо на пожухшую лишенную последней влаги траву.
— Пришли, — неожиданно затормозил идущий впереди Сусанин. — Ну, ты дальше сама, Ника. А я, это… Домой мне надо. Сегодня мои возвращаются из отпуска. Прибраться бы не помешало, а то Валька опять скажет, что я без нее месяц не просыхал.
— Ладно иди, герой, — моя рука вяло качнулась, освобождая пятившегося Семена от обязанностей проводника. — Только фонарик мне оставь. Под этой скалой темень сплошная, хоть глаз выколи. Ничего не вижу. Ты хоть пальцем ткни, где избушка-то?
— А чего в нее тыкать? — раздался над самым ухом голос Степаниды Егоровны. — Ветхая она у меня. Тыкните — того и гляди, развалится.
Вырвавшееся у меня непроизвольное «ой», вторило громкому матюгу Семена.
— Ну заходите, гости дорогие, — елейным голосом продолжала старушка, материализуясь из мрака в каких-нибудь двух метрах от нас. — Что-то гостей у меня в последнее время — не продохнуть. Не к добру это столпотворение вавилонское… Точно говорю, не к добру.
— Егоровна! — я ожидала, что Романовский сейчас падет на колени — столько неприкрытого самобичевания было в тоне главного деревенского заводилы. — Прости меня, пьянь коричневую. Проболтался я…
— Это уж точно, — согласилась Егоровна. — Ты проболтался, а у меня в избе всю мебель ироды переломали. Искали Лешеньку чуть не пол дня…
В ее тоне было столько торжества, что я не преминула спросить:
— И не нашли?
— А то! — победоносно возвестила бабулька. — Я его в верное место припрятала. Пойдем, провожу.
Она отрывисто кивнула и, не заботясь, иду ли я за ней или осталась стоять соляным столбом наподобие оробевшего Семена, двинулась в тень скалы. Пришлось последовать за моей эксцентричной провожатой и, уже подходя к ее избушке, услышать робкое:
— Я, наверно, домой пойду. Вы тут и без меня разберетесь. Ну, до свиданьица, телохранительница.
И, не слушая моих благодарностей, Семен на удивление тихо растворился в лесу.
— Заходи, не бойся, — баба Степа распахнула скрипучую дверь, выпуская на волю свет одинокой керосиновой лампы. — Посмотришь, как живу. Только уж не обессудь, беспорядок у меня. Прибраться еще не успела после погрома. Всю мебель мне переломали, ироды. Ну, заходи…
Пришлось сильно нагнуться, чтобы не задеть низенькую притолоку, а потом все время следить, чтобы не задеть макушкой низкий потемневший от времени потолок. Миновав тесные сени, я оказалась в небольшой комнатке, казавшейся еще меньше из-за царящего в ней беспорядка. Единственной целой вещью, пережившей нашествие иловской братвы, казалась старая панцирная кровать, спинки которой украшали позеленевшие медные шишечки — мечта скупщиков цветного металла. Пучки трав, видимо сушившихся над большой русской печкой, занимавшей полкомнаты, устилали пол толстым ковром, так что возникало стойкое ощущение, будто находишься на деревенском сеновале.
— Садись, Валерьевна, — непривычно обратилась ко мне баба Степа. — Сейчас чаю вскипячу. От разговоров горло сохнет, а ведь нам будет, что друг другу порассказать.
Хрустя сухими стеблями мяты и чабреца, Егоровна прошла в самый темный угол комнаты, и я скорее угадала, чем услышала шипение примуса.
— Вы мне лучше сразу скажите, — я опустилась на кровать, с которой бесстыжие руки скинули на пол набитый сеном тюфяк, — что с Панфиловым? Где он?
— Обождешь, прыткая, — старуха, неспешно достала из солдатской тумбочки две металлические кружки и, сыпанув в них подозрительной травяной смеси, наполнила кипятком до самого верха.
Настаивать было бесполезно, поэтому я, положив скрещенные руки поверх железных прутьев спинки, поудобнее устроила на них свою отказывающуюся работать голову и устало закрыла глаза. Выспаться бы мне. И, возможно жизнь снова стала бы относительно терпимым мероприятием.
