Пуговицы - Ида Мартин
Я не воображала себя звездой в том смысле, о котором говорила Яга, но она была права: бездействие, как и хаос, обладало особой притягательной силой.
Томаш вернулся в школу. Мы не общались, но что-то изменилось. Время от времени я ловила на себе его взгляд, а когда он отворачивался, сама смотрела на него. Больше он не выглядел высокомерным. Злое чувство обиды ушло, и мне вдруг захотелось просто поговорить с ним. Расспросить про работу, узнать, о чем он думает, когда делает вид, что совершенно спокоен, посидеть на их теплой кухне в смешных тапочках-собаках, увидеть снова, как он жарит сосиски, и почувствовать их аппетитный домашний запах. Между нами повисло неясное, непреходящее ожидание. Оно ощущалось повсюду. На уроках, где я привычно разглядывала его спину. В столовой, когда мы, смеясь и болтая, завтракали, а Томаш в другом конце стола что-то читал в телефоне, не поднимая головы. Когда играли на физ-ре в волейбол или лазили по канату. Когда после школы расходились по домам, и, даже приходя домой, я каждые пятнадцать минут проверяла телефон, словно ждала сообщения. Казалось, что-то вот-вот должно произойти. И оно произошло. Перед выходными, в пятницу, через три дня после того как Кощея увезли в больницу.
Дожди наконец закончились, и стало просто холодно. Ноябрь с его зловещим минором и обреченной чернотой болезненно отзывался в душе безнадегой. Куртка, подарок Бэзила, грела совсем плохо, но я рассчитывала проходить в ней как можно дольше, потому что зимний пуховик у меня был заношенным и детским. А вот ботинки почти просохли.
Как и в прошлый раз, Томаш догнал меня по дороге домой. Откуда-то все еще приносило под ноги бурые листья, хотя дворники их тщательно собирали.
– Приходи завтра к нам. – Томаш пристроился рядом. – В два. Даша просила тебя позвать.
– Какой-то праздник?
– Просто так.
– А мама разрешит?
– Ее не будет.
– Серьезно? И где же она?
– Уехала к родственникам на пару дней, – соврал и глазом не моргнул.
Я внимательно следила за выражением его лица.
– К тем самым? Мишеньке и Танечке?
– К кому?
Изобразить удивление ему удалось особенно хорошо.
– К детям своим настоящим.
– Не понимаю, почему ты это сказала.
– Меня это, конечно, не касается. Просто не надо врать. Вот как я пойду к тебе, если еще неделю назад думала, что ты убил Надю? Зная, что твоя мама совсем не твоя мама и что в школе никто понятия не имеет, где ты живешь и кто ты такой на самом деле?
– Откуда ты узнала про маму?
– Тебе нужно было подыскать кого-нибудь из другого района.
– Ты говорила об этом еще кому-нибудь?
– Пока нет.
– Даже своим друзьям?
– Если я скажу, что никому не говорила, тебе будет проще меня убить.
– С этим не поспоришь.
Слава не смотрел на меня, только себе под ноги. Ботинки у него были темно-коричневые, с черными шнурками и такие чистые, будто он не месил в них, как все, осеннюю грязь, а парил над дорогой. Мне стало стыдно за свои.
– Ты уже решил, как собираешься избавляться от моего трупа?
– Не все ли равно?
– Конечно нет! Я же должна буду правильно подготовиться. Если ты меня в колодец потом запихнешь, то можно не краситься и голову не мыть. И одеться как-то попроще, вдруг потом Кощей захочет мои шмотки на «Авито» продать? Кстати, извращения в программе намечаются? Я тогда белье красивое надену, чтобы на фотках в полицейских отчетах получше выглядеть.
– Белье можешь надеть, но на фотках его не будет. Если бы я планировал убийство, то избавлялся от трупа с помощью щелочи или кислоты. – Он растянул губы в искусственной улыбке. – Будем считать, что договорились.
– А ты не слишком наглый?
– А что еще остается, если у тебя самой не хватает смелости подойти?
– Может, не смелости, а желания?
– Желание у тебя есть, но ты боишься Бэзила.
– Или ты боишься Бэзила?
Я с вызовом развернулась, но ему было все равно.
– Я – нет.
– Почему тогда в школе не подошел?
– Придешь завтра – расскажу.
– Мне кажется или ты пытаешься заманить меня к себе любым способом?
– Не кажется.
– Значит, убийство все же планируется?
– Возможно. Но точно не завтра.
Мы дошли до моего подъезда.
– Я к двенадцати завтра в больницу еду, потом могу к вам, но, скорее всего, опоздаю.
– Мы подождем. – Не вынимая рук из карманов, он кивнул, прощаясь, и пошел прочь.
Кощей выглядел плохо. И без того худой, он стал совсем скелетом. Кожа на щеках обвисла и посерела. Седые волосы болтались сосульками. Голубые глаза потускнели. В палате стояла духота, воняло лекарствами и пóтом. Соседей было четверо. Все такие же, как он, – осунувшиеся и страшные. Кощей похлопал перемотанной бинтом на сгибе локтя рукой по одеялу, приглашая меня садиться. Я опустилась на краешек кровати.
– Как ты себя чувствуешь?
– Мне шестьдесят семь, и я в больнице. Как мне себя чувствовать?
Дед на соседней койке одобрительно закряхтел.
– Долго тебе лежать?
– Надеюсь, помру раньше, чем выпишут.
– Зачем ты так говоришь?
– А как еще говорить? Здесь хоть кормят и лекарства дают. А дома что? Лучше подохнуть в чистоте, чем на помойке.
Упрек в свой адрес я пропустила мимо ушей.
– Я тебе привезла носки и бритву.
Он забрал у меня из рук пакет и, не глядя, кинул в тумбочку.
– В общем, дело такое. Ты должна позвонить своей матери и попросить денег. Мне понадобятся дорогие лекарства, если ты все же не хочешь, чтобы я умер прямо здесь.
– Я не буду ей звонить! – Я вскочила. – И просить ничего не буду. Тем более деньги. Неужели больше их неоткуда взять? У тебя же есть зарплата! Давай машину твою продадим.
– Машину ты без меня не продашь, а деньги нужны сейчас.
– У тебя наверняка должны быть какие-то знакомые, у которых можно взять в долг.
– Нет у меня никого, – проворчал он, поворачиваясь ко мне спиной, – я один. И помирать тоже в одиночестве буду. – Дед на соседней койке посмотрел на меня с осуждением.
– Ладно, – сказала я, – что-нибудь придумаю.
Подошел троллейбус – громыхающий, скрипящий, полупустой. Турникет не работал, электронное табло с названиями остановок тоже. Я села в конец салона на высокое сиденье на колесе. Там от мотора шел жар, и можно было немного погреться.
От материных денег Яга с Кощеем отказались почти сразу, как меня
