Лев Портной - 1812. Год Зверя. Приключения графа Воленского
Жена появилась в дверях и застыла, наблюдая за девочками. Лицо ее было совершенно безмятежно, в глазах — спокойствие. Без причины она не уедет. Раскрыть ей доверенную мне тайну? Все-таки жена — самый близкий, самый родной человек. Но сможет ли, согласится ли она эту тайну хранить? У нее есть подруги, с которыми она связана длительной, нежной дружбой. Жаклин не побежит от опасности, бросив близких на произвол судьбы. Открыть тайну им? Но, в свою очередь, и у тех найдутся родные и близкие, которых они не оставят в беде.
А ведь мало было уговорить Жаклин забрать детей и уехать из Москвы — нужно было как-то убедить ее прихватить с собой все ценные вещи. А заодно и с отчим домом попрощаться, поскольку его наверняка сожгут, чтобы не достался французам. Стоит только заикнуться об этом, и Жаклин, и Мартемьяныч с Натали Георгиевной догадаются обо всем.
Я вспомнил купцов, что бесплатно кормили и снабжали в дорогу ополченцев. Тоже не по-человечески получится, что я посвящен в тайну и один спасу свое добро, а весь остальной народ, может быть, последнее отдаст за победу над французами.
Тут я поймал себя на мысли, что размышляю так, будто оставление Москвы — дело решенное.
— Москва сделалась совершенно неуютной, — промолвил я. — Может быть, стоит тебе и дочкам уехать?
Я говорил по-французски, Жаклин подошла ко мне, обняла мою голову, прижала к себе и ответила на русском языке:
— А может, тебе не стоит идти в действующую армию? Неужели без тебя некому воевать?
Я взял жену за руку, уткнулся губами в ладошку. Хотелось сказать: я уже на войне, а граница проходит через сердца и души. Но вместо этого произнес:
— Мне было бы спокойнее…
— И мне было бы спокойнее, если б ты остался на дипломатической службе, — перебила меня Жаклин. — Но разве ты посчитался со мной? А вдруг с тобой что-то случится, вдруг тебя ранят?! Я хочу быть рядом с тобою: — И немного помолчав, спросила: — Скажи, это скоро случится?
—Скоро ли меня ранят? — пошутил я.
— Очень смешно! — с досадой воскликнула Жаклин. — Скоро ли ты отправишься в армию?
— Дней через десять.
— Десять дней, — произнесла она так, словно пробовала слова на вес. — Еще десять дней!
Аннетт кулачком ударила меня по коленке и с обидой спросила:
—О чем ты говоришь с мамой?
Наши дети русского языка почти не знали.
— Ах, вот вы где! — раздался голос Мартемьяныча. — А у меня к вам есть разговор.
— Ах да! — воскликнула Жаклин. — Сегодня приехал мосье Каню.
—Знаю, видел его, — сказал я. — Небось отсыпается, лежебока.
— Ушел по каким-то своим делам, — сообщил Сергей Михайлович. — А я как раз и хотел поговорить о нем и о Дуняше.
— А что с ним и Дуняшей? — насторожился я.
— Ничего-ничего, — поспешил успокоить меня Сергей Михайлович. — Но я вот подумал, почему бы им не пожениться? По моему разумению превосходная получилась бы семья. Он уже в летах, серьезный господин, она девушка хорошая…
— Мартемьяныч, это каналья Жан тебя надоумил? — возмутился я.
—Ну почему же каналья? — насупился Сергей Михайлович.
—Потому что он служит у меня уже почти двадцать лет, и я знаю, что он каналья, каких поискать еще! — ответил я.
— Просто он твой слуга, где-то, конечно, слукавит, где- то словчит, — промолвил Сергей Михайлович. — Хочется жить ему, вот он и крутится. Но ты же держишь его, значит, не такой уж он и шельмец.
— Отнюдь не шельмец, — вступилась за французишку Жаклин.
— Сергей Михайлович, милый! — воскликнул я. — Да я ж этого каналью насквозь вижу! Все, о чем он мечтает, так это о том, что ты дашь вольную Дуняше и снабдишь ее приданым, а он, шельма французская, все приданное ее промотает! И кстати, по каким-таким делам он уехал?! Какие у него могут быть дела в Москве?
— Да бог его знает! — Мартемьяныч улыбнулся. — Какие- то дела. А ты, Андрюша, все же подумай. Неплохая семья получилась бы.
—Вот повесят его на березе… — пробурчал я. — А который нынче час?
—Восемь почти, — ответил Сергей Михайлович.
— Что ж, мне пора: нужно в Сокольники к графу Ростопчину.
— Опять? Неужели днем не все обсудили? — расстроилась Жаклин.
— Сейчас каждую минуту положение меняется. Я поеду верхом, чтобы побыстрее вернуться. — вдруг я почувствовал, как вспыхнули мои щеки. С годами я совершенно разучился притворяться.
—Ты что-то вдруг раскраснелся, — заметила Жаклин. — Словно едешь не к генерал-губернатору, а к какой-нибудь актриске из французского театра!
Если бы она знала, насколько близка к истине!
— Я вспомнил вчерашнюю ночь, оттого, наверно, щеки и загорелись, — шепнул я ей на ушко.
— Так возвращайся скорее, — проворковала Жаклин.
—Одна нога там, а сам уже здесь — в твоей постели.
* * *Я направлялся в Сокольники, не имея ясного плана. Действовать предстояло по обстоятельствам. Дворецкий был предупрежден о моем визите, и по его указанию лакей проводил меня к мадам Арнье. Она дожидалась в своей комнате. Я вошел, она поднялась из кресла, сделала шаг навстречу, я услышал, как сзади закрылись двери за удалившимся слугой, заключил даму в объятия, с вожделением глядя на другие двери — те, за которыми находилась спальня графини Ростопчиной.
Краешком сознания я отметил, что у мадам Арнье податливое, волнующее на ощупь тело, а думал о том, как проникнуть в будуар генерал-губернаторши. Неожиданно Изабель сама оказала мне помощь. Она томно вздыхала, пока я целовал ее щеки и шею, затем подставила губы, несколько мгновений длился страстный поцелуй, но вдруг мадам Арнье отстранилась и голосом, лишенным малейшего намека на страсть, сказала:
— Катрин занимается с детьми. Обожди, я посмотрю, как у них дела. Получится нехорошо, если она застанет нас…
Изабель высвободилась из объятий и вышла за дверь, через которую я только что вошел. Не мешкая я ринулся в противоположную сторону. Открыв двери, я обнаружил маленькие сени, разделявшие гостевую комнату и покои графини Ростопчиной. Я прошел вперед, распахнул следующие двери и оказался в спальне.
Передо мною возвышалась широкая постель под балдахином, слева от нее стоял письменный стол с высокой конторкой, закрытой резными дверцами. Я поспешил к нему. Сердце грохотало в груди, как тройка обезумевших лошадей. В любое мгновение могла вернуться мадам Арнье, кроме того, спальня Екатерины Петровны имела еще один вход. Невозможно было представить себе, как откроются двери и войдет… что, если войдет сам граф Ростопчин?!
Я отворил дверцы, за ними обнаружились четыре ряда ящичков с позолоченными ручками. Три верхних ряда составляли небольшие ящички одинаковой величины, а ящички нижнего ряда были в три раза выше верхних. Золотая шкатулка, которую аббат Сюрюг тайком передал графине Ростопчиной, как раз могла уместиться в маленьком ящичке.
Я прислушался — тишина, но вот-вот должна была вернуться Изабель. Я выдвинул верхний левый ящичек, в нем оказались жемчужное ожерелье, перстни и сережки. Открыл следующий — опять украшения. Третий пуст. В четвертом — фарфоровая чашечка, а в ней несколько детских молочных зубов.
В среднем ряду мне повезло. В первом же ящичке лежала золотая шкатулка аббата Сюрюга. Я выхватил ее, едва не взревев от ликования, откинул крышечку и застыл так, словно меня окатили ушатом ледяной воды. Такого разочарования я не ожидал. Внутри находилось всего-навсего несколько круглых хлебцев с рельефными крестами.
Я закрыл шкатулочку и на ее крышке увидел изображения голубя и оливковой ветви. Выходит, аббат всего лишь передал ревностной католичке золотую дарохранительницу с освященными гостиями.
Я не знаю, какое чувство в это мгновение возымело надо мною верх. С одной стороны, я испытывал облегчение, обнаружив, что подозрения в отношении Екатерины Петровны оказались беспочвенными. Но с другой стороны, был потрясен и разочарован тем, что я, граф Воленский, словно вор, влез в покои супруги своего старинного друга и наставника, а ныне московского генерал-губернатора, и все понапрасну. Вроде как честью, достоинством своим поступился — и ради чего!
Уже не отдавая себе отчета в собственных действиях, я открыл средний нижний ящик и стал перебирать хранившиеся в нем бумаги. Нашел старый альбом с пожелтевшими листами: видно, еще в девичестве кавалеры писали Екатерине Петровне, тогда еще Протасовой, стихи и эпиграммы. Перебрал несколько безобидных писем. Затем в руки попался запечатанный конверт из желтой плотной бумаги. Я сломал печать, открыл пакет и… вновь обомлел!
