Спешащие во тьму. Урд и другие безлюдья - Адам Нэвилл
На сцену вышла еще одна женщина, с вьющимися черными волосами, полная и одетая как маленькая девочка. По-моему, на ней были красные туфли на очень высоком каблуке. Когда женщина в красных туфлях стала читать из книжки стихи, мне стало неловко и захотелось уйти. Просто встать и быстро покинуть зал. Но из страха привлечь к себе внимание я все медлил, царапая по полу ножками стула, в то время как все остальные зрители пришли в восторг от происходящего на сцене.
После декламации женщина, одетая как маленькая девочка, удалилась за кулисы, и зал погрузился в темноту, остались гореть лишь два красных сценических светильника.
Внутри комода что-то заквакало. Звук вызвал у меня образ лягушки-быка. Наверное, это была запись – так я тогда подумал. Тиканье из медного прибора становилось все громче и громче. Некоторые люди повскакивали с мест и принялись кричать на ящик. Я был в ужасе, мне стало стыдно за кричавших и очень неловко. В конце концов я запаниковал и направился к выходу.
Луи обернулась и сказала: «Сядьте на место!» Впервые за весь вечер она обратила на меня внимание. Я вернулся, хотя не понимал, почему подчинился ей. Другие, сидевшие рядом со мной в зале, выжидающе поглядывали на меня. Я пожал плечами, откашлялся и спросил:
– Что?
Луи сказала:
– Не «что», а «кто» и «когда».
Я ничего не понимал.
Сидевшая на сцене пожилая женщина с фальшивой ногой впервые заговорила.
– Один может подойти, – произнесла она хрупким голосом, усиленным старыми пластиковыми динамиками, установленными над сценой.
Отбросив стулья, некоторые из которых даже опрокинулись, к сцене бросились, неприлично толкаясь, как минимум четыре зрительницы. Все они держали над головой карманные часы. Первой до сцены добралась Луи. Судя по напряженной позе, она была охвачена детским восторгом и выжидающе смотрела на пожилую женщину.
Закрытая вуалью голова старухи кивнула, и Луи поднялась по ступеням на сцену. Встав на четвереньки и опустив голову, заползла в драпированный комод. Пока она забиралась внутрь, сидящая в кресле старуха, то ли хихикая, то ли хныча, довольно безжалостно молотила ее своей клюкой по спине, ягодицам и ногам.
Огни на сцене погасли или перегорели, и собравшиеся, оказавшись в темноте, замолчали. Я слышал лишь громкое тиканье часов, а потом со сцены донесся влажный хруст, похожий на звук раскалывающегося арбуза.
– Время вышло, – объявил усиленный динамиками голос старухи.
Огни зажглись, и люди в зале стали тихо переговариваться. Луи я не видел и гадал, сидит ли она все еще в комоде. Но уже достаточно насмотрелся бессмысленного и неприятного обычая или ритуала, связанного с теми картинами и каким-то более глубоким, непонятным мне вероучением, и спешно ушел. Никто не пытался меня остановить.
По-моему… все было именно так. А возможно, мне все приснилось. Не знаю, могу ли доверять тому, что появляется из моей памяти. Но уверен, что уже представлял себе этот эпизод раньше, в другой вечер, похожий на этот, когда Луи оплакивала наше совместное проживание. Возможно, воспоминание относится к прошлому месяцу? Не знаю, но видение кажется мне очень знакомым.
Луи стала звонить мне после того вечера, когда залезла в комод на сцене общественного центра. В разговорах по телефону она сыпала оскорблениями. Помню, как я стоял у общего телефона в коридоре здания, где снимал комнату. Голос у нее звучал так, будто ей приходилось орать через расстояние в несколько миль, да еще преодолевать вой ветра. После этого я попросил других жильцов говорить всем звонящим, что меня нет дома, и вскоре звонки прекратились.
Сразу после моего контакта с Луи и «Движением» я познакомился с одной… да, очень милой рыжеволосой женщиной. Но общался с ней недолго, потому что ее убили. Ее задушили, а труп бросили в мусорный контейнер.
Вскоре после этого Луи заявилась ко мне лично.
По-моему…
Да, вскоре состоялась короткая церемония в подсобке благотворительной лавки. Помню, мой костюм был маловат для меня. От него пахло чужим потом. Я стоял на коленях перед кучей старой одежды, которую нужно было разобрать, а Луи стояла рядом, в деловом костюме и своих восхитительных сапогах, с потрясающим макияжем на глазах, а ее серебристые волосы были завиты.
Нас поставили перед деревянным комодом, который я видел в общественном центре и на странных картинах в часовне во время литературной прогулки. Из ящика раздавались какие-то хрипы, будто там сидели астматики. Мы слышали их из-за пурпурной драпировки.
Один мужчина – думаю, он работал в городе почтальоном – держал у меня под подбородком портновские ножницы, чтобы я непременно произнес те слова, которые меня просили. Только ножницы оказались не нужны, поскольку, каким бы коротким ни был период моего ухаживания, к тому моменту я настолько привязался к Луи, что находился вне себя от возбуждения всякий раз, когда видел ее. На свадебной церемонии в благотворительной лавке, пока все мы декламировали стихи сошедшего с ума поэта, Луи держала над головой дамские наручные часики, которые очень громко тикали и когда-то были посланы по моему адресу, хотя и предназначались кому-то другому.
Мы поженились.
Луи вручили аляповатый букет из искусственных цветов, а мне досталась длинная деревянная линейка, сломанная об мои плечи. Боль понемногу стихала.
Был еще и свадебный завтрак, с детским шампанским, сырными шариками, лососевыми сэндвичами, кочанным латуком и сосисками в тесте. А еще было много секса в брачную ночь, какого я никогда не мог себе представить. По крайней мере, я думаю, что это был секс, хотя помню лишь много криков в темноте вокруг кровати, и еще кто-то кашлял и икал в перерывах между бычьим мычанием. Помню, меня жестоко избили ремнем свидетели, которые тоже находились в гостиничном номере, снятом по такому случаю.
Или это было Рождество?
Не уверен, что с тех пор она позволяла мне прикасаться к ней. Хотя у себя наверху не отказывала себе в удовольствиях с тем, что, как могу лишь предположить, находилось внутри ящика, присутствовавшего в общественном центре и на нашей свадьбе. Может, я ей и супруг, но, думаю, браком она сочеталась с кем-то другим, чей хриплый лай перемежался с ее
