Анастасия Валеева - Летом в Париже теплее
– А что, может, развлечемся? – нагловато улыбнулся Хомяк, которому, видно, не терпелось сорвать свой гнев на Яне – побег Джеммы всколыхнул в нем море ненависти и злобы.
– А ты что, уже очухался? – усмехнулся подвыпивший Дема.
Вот уже на протяжении полутора часов бандиты накачивались водкой. Роковые капуста с огурцами смачно хрустели у них во рту. До Яны долетело пьяное и жаркое дыхание подошедшего Шатапа.
– А что, идея неплохая, – облизнул он пересохшие губы. – Может, это кое-что прояснит в твоей голове, – его маленькие глазки метали в Яну острые осколки ярости.
– Я – первый, – оживился еще больше Хомяк, – пропустим ее по кругу!
– Ты лечись, – пренебрежительно отозвался Шатап, – а мы с Демой над ней поупражняемся.
Видно, алкоголь вскружил им головы, расшевелив неудовлетворенные желания.
– А вы не боитесь, – стараясь не показывать страха, сказала Яна, – что Захарыч узнает о вашем свинстве, если у вас, конечно, хватит смелости его совершить?
– Ха-ха! – в один голос загоготали бандиты. – Думаешь, это его расстроит?
– Может, и расстроит, – хладнокровно сказала Яна, – и уж точно он не одобрит вашей самодеятельности, так что делайте выводы сами.
Шатап, переваривая услышанное, замер в двух шагах от Яны.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Джемма привела к двухэтажному особняку, расположенному у самого леса. Она рвалась с поводка, грозно оскалившись, но Руденко не сразу отпустил ее. Проехав мимо особняка, он приказал остановиться в лесу, и только тогда выпустил Джемму. Руденко с товарищами пришлось пешком преодолеть дистанцию в триста метров, отделяющую их от дачи. Три Семерки тяжело переступал, грузно проваливаясь в снег. Джемма, не издавая ни звука, во весь опор носилась от особняка до группы милиционеров и обратно.
– Никакой самодеятельности, – скомандовал немного взвинченный Руденко. – Мы с Огурцовым пойдем к воротам, а вы, – одарил он подчиненных внушительным взглядом – с тылу будете заходить. Понятно?
– Есть! – отдал честь Канарейкин.
Этот его жест посреди пустого заснеженного пространства выглядел весьма абсурдно и нелепо.
– Никаких действий самостоятельно не предпринимать, – еще раз повторил Руденко, который шел, пригибаясь, словно в него должны были стрелять.
У забора он дал команду жестом. Канарейкин и Самойлов завернули за угол.
– Давай я тебя подсажу, – Руденко сел на корточки, – залезешь и откроешь ворота.
Огурцов взобрался ему на спину. Три Семерки, словно поднимающий штангу спортсмен, стал медленно выпрямляться. Огурцов без труда перемахнул через забор. Вскоре ворота с глухим металлическим звуком открылись. Руденко вбежал во двор. Прислушался: тишина. Он широко зачерпнул рукою воздух, за мной, мол.
Джемма молча ждала его у двери.
– Дверь открыть сможем? – обратился он к Огурцову.
Тот кивнул и принялся за замок.
– Нет, – через минуту сказал он, – надо выбивать.
– Посторонись-ка, – Руденко пальнул из табельного «пээма» по замку. – Получилось! – обрадованно, точно был мальчиком и играл в войнушку, воскликнул он.
* * *
– Менты! – заорал Шатап.
Он выбежал, а потом вернулся в комнату. Дема и Хомяк обмерли от неожиданности. Шатап с силой хлопнул дверью.
– Обложили, суки…
«Вас обложили, а вы облажались, – иронично подумала Яна, – напоролись как свиньи».
В коридоре послышались тяжелые, гулкие шаги. Они быстро приближались.
– Не входи, сука, убью! – громогласно закричал Шатап и выпустил в дверь всю обойму.
Шум шагов стих. В доме повисла напряженная тишина.
– Отпусти женщину, и мы уйдем, – ровным голосом произнес Руденко.
Несмотря на это кажущееся спокойствие, Яна различила в его голосе тревожную нотку.
– Знаю я вас, – недоверчиво хмыкнул Шатап, – я тебя, мусор, предупредил. Только войди – прошибу башку твоей подружке.
Он судорожно перезарядил пистолет и, приблизившись вплотную к Яне, неожиданно зашел ей за спину. Приставив ствол к виску, правой рукой сдавил ей горло. И тут Хомяк подскочил к окну, которое осталось незанавешенным – за ним мелькнула быстрая тень. Разомкнув душившие Яну объятия, Шатап метнулся в сторону окна и, не задумываясь, выстрелил. Разбитое стекло наполнило воздух нестерпимо острым звоном. В комнату ворвался колючий зимний воздух. Тень исчезла. Это был усатый черноволосый милиционер. Видно, получив пулю, он упал. Не медля ни секунды, Шатап с яростным ожесточением подлетел к окну, решив добить противника. Внезапно он отскочил, но было поздно. Подобно диковинному сказочному чудовищу, через оконный проем, ощерившийся осколками стекла, на бандита обрушилась Джемма. Они вместе упали на пол, и прежде чем он что-то успел сообразить или нажать на курок, она вцепилась ему в глотку. Послышался хрип.
Хомяк и Дема оторопели. И тут дверь от сильного удара распахнулась и в комнату влетели Руденко с Огурцовым. Руденко, не целясь, выстрелил в Хомяка, попав тому в руку. Хомяк вскрикнул от боли, выпуская из рук пистолет. Медленно оседая на пол, он зажимал рукой плечо, при этом с невыразимой тоской глядя на Три Семерки. Дема удивленно уставился на Огурцова. Потом непроизвольно дернулся, открыл рот, словно что-то хотел сказать, но получил пулю в область солнечного сплетения.
– Ты что, Огурец, – глаза закатились, и он, не издав даже стона, рухнул на пол.
– Чего-чего? – насторожился Руденко. Он вспомнил опасения Милославской по поводу своего подчиненного, то, как бросалась на него Джемма и, не дожидаясь выстрела из поднятого на него Огурцовым пистолета, пальнул тому в ногу.
Огурцов взвыл от боли, стреляя куда-то в потолок. Он упал на пол и, держась за ногу, принялся кататься.
– Вот, значит, как, – подлетевший к нему Руденко оттолкнул в сторону пистолет и защелкнул на запястьях Огурцова наручники.
Потом, уже не торопясь, отстегнул другую пару наручников с его пояса и «заластал» стонущего Хомяка.
– Фу, – Яна пыталась отогнать Джемму от подмятого ею под себя Шатапа.
В этот момент в комнату вбежал Самойлов. Шапка съехала у него набок, щеки пылали. У него был слегка растерянный вид, который усугубило зрелище Огурцова в наручниках. Руденко одарил его выразительным взглядом.
– Продался, сукин сын. Где Канарейкин?
– Этот гад, – кивнул разгоряченный схваткой, в которой участвовали другие, Самойлов на поверженного Шатапа, – ему ухо отстрелил.
– Жить будет? – усмехнулся Руденко.
И, словно ответ на этот вопрос, в комнату вошел, зажимая правое ухо рукой, Канарейкин. Кровь тонкой струйкой стекала из-под руки на ворот форменного мундира.
– Вот угораздило! – усмехнулся Три Семерки. – Но ты, черт тебя дери, вовремя подставился!
Канарейкин глуповато улыбнулся.
– Ты-то как? – обеспокоенно взглянул Три Семерки на Яну.
– Нормально, – усмехнулась она.
Ей удалось освободить Шатапа из смертоносных объятий Джеммы. Надо признать, обошлась она с ним весьма деликатно. Руденко кивнул Самойлову. Тот подлетел к барахтавшемуся Шатапу и надел ему наручники.
– Вот так надежней будет, – довольно улыбнулся Руденко.
Яна молча вышла из комнаты.
– Ты куда? – крикнул ей Три Семерки вдогонку.
– За перевязочным материалом, – звучным голосом ответила Яна.
Она дошла до лестницы, поднялась на второй этаж. Здесь находились две спальни. Яна распахнула шкаф, битком набитый простынями, полотенцами, платками, салфетками. Достав две простыни, вернулась в угловую комнату. Руденко помог ей смастерить из простыней бинты, и она принялась за работу. Руденко с удовлетворенным видом наблюдал за ее ловкими действиями.
– Курсы медсестер заканчивала? – улыбнулся он.
– Представь себе, – Яна перевязала ухо Самойлову.
Тот неуклюже поблагодарил ее.
– Ну вот, теперь вы – вылитый Ван-Гог, – пошутила Яна.
– Кто-кто? – напряг свои извилины Руденко.
– Художник был такой, голландец по происхождению, – лукаво улыбнулась Яна.
– Ну, знаешь, – нарочито тяжело вздохнул Руденко, – мы университетов не кончали…
– И напрасно, – Яна весело посмотрела на несколько озадаченного Три Семерки.
– Значит, Захарыч злобствует, – с тайной угрозой, сделавшись серьезным донельзя, произнес Руденко. – Ну что ж, – молодцевато выпрямился он, – я с него спесь собью! А тебе, матушка, – с шутливой нежностью посмотрел он на Яну, – придется дать показания.
– С превеликим удовольствием, – улыбнулась Яна, хотя она до смерти не любила рутины, тем более рутины милицейских протоколов.
* * *
Сидя в кабинете Руденко уже после дачи показаний, Яна дала волю своим человеческим эмоциям и впечатлениям. В протоколе она изложила все максимально сухо и официально, стараясь придерживаться безукоризненной объективности. В кабинет, окна которого на голландский манер были лишены занавесок, тихо вплывали пепельно-синие зимние сумерки. Ярко горевшее электричество больно било по глазам, но Яна вскоре привыкла к острым лучам ламп дневного света.
