Павел Шестаков - Давняя история
— Провокацию устроил?
— Да, если хотите, да, именно провокацию. И выслеживал их. Я не знаю, что именно произошло между ними, вернее, между Мухиным и Гусевой, потому что Витковский уже был дома в это время, но Мухин пришел окровавленный и сказал, что увидел Татьяну мертвой в проулке, рядом с флигелем, где мы жили.
— Любопытно. Но излагаете вы сумбурно. Давайте-ка сначала по порядку, и, главное, подробно. Ничего не упускайте. И не скрывайте!
Трофимов еще разок глянул на Курилова.
— Что вы! Что вы! В интересах истины…
— Не только. Вам следует отвести обвинения от себя, если вы ни в чем не виноваты.
— Конечно, нет! И поверьте, я ценю ваше доверие…
На другой день Мазин внимательно перечитывал подписанные Куриловым страницы.
— Поздравляю, Трофимыч. Большего трудно было ожидать.
— Чем богаты, тем и рады, — сказал Трофимов скромно.
Мазин расхохотался:
— В самоуничижении есть своя гордыня, Трофимыч. Как думаешь, много ли он наврал?
— Не знаю, Игорь Николаевич. Не соврать не мог, не тот человек, а вот где и в чем, затрудняюсь определить. Придется еще поработать.
— А пока Мухин? Таков вывод?
— Показания против него, Игорь Николаевич.
— А чутье, Трофимыч?
— Опять шутите?
— Серьезно. Ты убежден в виновности Мухина?
— Душа моя к нему не лежит, показания против, но придется еще поработать, — повторил Трофимов.
И Мазин был с ним согласен:
— Так и сделаем. Мухин от нас не уйдет. Есть о чем побеседовать и с Витковским.
— Вызовем его?
— Нет. Я съезжу к нему. Это не Курилов.
* * *— Поймите меня, Станислав Андреевич, прошу вас. Убит человек, убит из побуждений низменных, даже если и с целью ограбления, во что я, прямо скажу, не верю. Мне поручено найти убийцу, и я взялся за это дело не только в согласии с долгом служебным, но и по глубокой внутренней убежденности, что имею дело с преступлением не случайным, подлым, раскрыть которое обязан. И поверьте, раскрою! Не первый год работаю и знаю, раскрою. Вы можете возразить: пятнадцать лет прошло, и не раскрыли, но не возражайте, ошибетесь! Лучше поверьте, убийца станет известен. Такая цель передо мной поставлена. Однако пути к цели разные. Есть короче, есть длиннее. Вы толкаете меня на длинный, дойду и им, но время потрачу, а время дорого. У меня ведь много и другой, не менее важной работы. И потому прошу вас — помогите путь сократить.
Все трое вы заявили единодушно, что Гусеву не знали, но, очевидно, солгали. Позвольте не приводить вам в том доказательств, сами знаете, что солгали. Однако в самой лжи заметна странность — почему так единодушны люди, столь непохожие друг на друга? Ответ возможен двоякий. Первый — люди разные, а веревкой повязаны одной, связали их обстоятельства, общая вина, общая судьба. Ответ соблазнительный, но на поверхности, прост. Другой мне ближе. Единодушие мнимое, в основе которого лежат причины совсем разные. Из различных соображений все трое исходили, когда говорили одно и то же.
Из каких? Корыстных или благородных? Ведь человек не всегда молчит из страха. И присмотревшись к вам, пришел я, Простите за откровенность, к выводу, что один вы из тройки пошли на ложь не из трусости.
Витковский протестующе поднял руку.
— Погодите. Я лишь предполагаю. И не оправдываю вас. Напротив, каковы бы ни были соображения ваши, итог их, результат, объективно ошибочен и вреден…
Разговор их, как и первый, происходил на квартире Витковского. Снова они были вдвоем, но на этот раз не случайно, так договорились по просьбе Мазина. И еще, на столе было пусто, и не играла музыка, и Витковский не выглядел гостеприимным хозяином, а сидел, сгорбившись, в кресле, следя усталым взглядом, как Мазин ходит по комнате и говорит, ему говорит, Станиславу. Но, слыша слова Мазина, Витковский слышал и другое, находился в другой комнате, в Борщихином флигельке, лежал на койке, убранной байковым одеяльцем, а рядом крутился Вова и говорил, тоже убедительно говорил…
— Дело, Стас, конечно, хозяйское, но я бы на твоем месте сходил.
— Вот и пойди. Билеты у меня в плаще, в кармане.
Вова махнул рукой:
— Упрям же ты, как валаамова ослица. Татьяна меня терпеть не может.
— Почему?
— Ну, если хочешь, потому что я презираю таких, а женщины это великолепно чувствуют.
— Если презираешь, почему загорелся душеспасительной идеей?
— Могу ответить. Пора это свинство кончать. Им же лучше будет. Узнает правду, переживет и забудет.
— Так о ком ты заботишься?
— О себе! Тебя это устраивает? Надоела мне эта мелодрама! Муха скулит, жалуется — Татьяна ему проходу не дает, а нам отдуваться. Ведь на носу госэкзамены, защита… Я эгоист? Да. Поэтому я и не иду. А ты альтруист. Тебе они нравятся. Вот и сделай доброе дело, открой ей глаза на Муху. И он тебя поблагодарит. И я. Всем хорошо будет.
— Но это не мое дело.
— Прекрасно, пойди, утешь брошенную женщину, чтобы не стояла в одиночестве под часами. Тебе-то она симпатизирует. Замена, правда, неравноценная…
— Оставь идиотскую иронию. Никогда у тебя не поймешь, всерьез ты или шутишь.
— Я всегда серьезно говорю. Сходи в кино с Татьяной.
— Не пойду, — ответил он, зная, что пойдет, не устоит перед этой единственной возможностью побыть с ней вместе, сказать что-то (не о своей любви, конечно, а просто о чем угодно, о погоде, о чепухе какой-то), сказать и услышать ее слова, ее голос, к нему одному обращенный. Даже если она откажется, не пойдет в кино, и тогда несколько минут (пусть хоть минуты!) будут они стоять рядом… В последний раз! Как же тут не пойти, как?
— Ну, и не ходи, не ходи. Можно подумать, мне это больше всех нужно. Я нашел записку, обегал полгорода, искал Муху, не нашел, теперь тебя целый час умолачиваю, и я же эгоистом считаюсь… Да ну вас всех к черту!
Вова обиженно двинулся на кухню, нашел на плите остывшую зажаренную картошку, взял сковородку в одну руку, вилку в другую и снова вышел, закусывая на ходу.
— Вова! А с Ириной это уже наверняка?
— Я думаю.
— Из-за отца, выгод?
— Ну, милый, ты меня ставишь в неудобное положение. Сообрази сам, чем еще может привлечь эта худосочная девица?
— Может быть, она умный, интересный человек?
— Не смеши! — Вова поперхнулся холодной картошкой. — Тебя, возможно, и привлекли бы эти качества, но не интеллектуала Муху.
— Вечно ты…
— Ради бога, без проповедей! Знаю, все знаю. Я такой, я сякой. Выслушивать благоглупости удел всех, кто не прячет голову под крыло, подобно страусу, а видит жизнь и людей такими, как их создал бог или миллионы лет эволюции. Между прочим, стоило тратить столько времени! Богу простительнее, всего шесть дней потерял.
— Я пойду, Вова, — сказал Станислав и поразился своим словам. Но они уже были сказаны.
— Пойдешь? — Курилов бросил вилку на сковородку, поставил недоеденную картошку на стол. — Вот и правильно…
Все это долетало до Витковского сквозь слова Мазина и останавливалось, утихало, когда тот замолкал…
— Что бы вы, собственно, хотели узнать? Я не знаю, кто убил Таню.
— И вам не хотелось бросить тень на Мухина.
— А вы его подозреваете?
— С точки зрения формальной логики, он один имел основания стремиться избавиться от нее.
— Не нужно представлять Мухина злодеем, готовым на все ради выгоды. Он просто обыкновенный человек. — Витковский усмехнулся грустно. — В свое время я горячо спорил с Куриловым, который доказывал, что все наши поступки подчинены эгоистическим стремлениям. Но…
— Теперь вы согласны с ним?
— Да, только я иначе понимаю эгоизм. Мы привыкли противопоставлять эгоизм жертвенности, считаем, что доброе или честное дело всегда жертва. Нет, жертвы матери, например, тоже своего рода эгоизм. Попробуйте запретить матери отдавать себя без остатка детям! И честность — не жертва. Честный человек не может поступать иначе. Заставьте его стать мошенником, и он будет несчастен. Я хочу сказать — эгоизм добрый и эгоизм злой часто перемешаны, и человеку требуется нравственная закалка, чтобы отличить одно от другого. Мухину это не под силу, но это вовсе не значит, вернее, как раз значит, что он не способен на эгоизм воинствующий. Оказавшись перед выбором, он останавливается, однако не выбирает, а тем более не стремится подчинить себе обстоятельства, его просто уносит более мощный поток. А убийство — это попытка изменить ход событий. Мысль моя, сознаюсь, смутна и вряд ли для вас приемлема. Но я не верю в преступление Мухина, подозреваю, что вы переоцениваете формальную логику и, выполняя самый святой долг, увлекаетесь. Вот одна из причин, почему я скрыл знакомство с Татьяной. Зачем подливать масла в огонь, который не может ничего осветить?
— Кто знает, что мы увидим, когда пламя разгорится.
— Будете раздувать?
