Павел Шестаков - Давняя история

Павел Шестаков

Давняя история

Года два назад шоссе пересекал обсаженный тополями немощеный тракт. Теперь магистраль расширили, приподняли на бетонную эстакаду, и машины понеслись, не притормаживая, без опаски, а те, кому требовалось свернуть, скатывались вниз и, совершив незамысловатый маневр под эстакадой, сбоку выезжали на новую, прочерченную белыми полосами дорогу, что вела к морю, серому, мелководному, покрытому невеселой осенней рябью.

Рекламный щит призывал свернувших — «Посетите музей-заповедник „Античный полис“!»

Алексей Савельевич Мухин скользнул взглядом по щиту и спросил шофера:

— Ты эти развалины видел?

— Не приходилось.

— Ну, в другой раз посмотришь. Подожди меня на стоянке, я пешком пройдусь. Полезно это в моем возрасте.

Он потянул с сиденья портфель с блестящими замками, заляпанный по низу грязью. В портфеле лежала бутылка вина, но выпить ее предстояло позже, с Куриловым, а пока Мухин, запахнув короткое джерсовое пальто, зашагал к ресторану, щеголеватому сооружению, недавно возведенному для проезжих и туристов, над которым, несмотря на дневное время, мерцала неоновая вывеска — «Скиф». В будний октябрьский день в ресторане было немноголюдно. За стойкой аккуратный паренек в выглаженной курточке читал книжку на английском языке. Заметив посетителя, он положил между страницами обертку от конфеты.

— Портвейн имеется?

— Крепленых вин не держим. Сухое, пожалуйста… Коньяк.

Мухин нащупал в кармане смятые бумажки:

— Сто пятьдесят.

Он выпил и выдохнул воздух. Паренек смотрел иронично. Мухин мог бы отругать его, но смолчал и сгреб с гладкой стойки сдачу. Стенка бара была расписана скифским, по представлению художника, колоритом. Согнув толстые шеи, быки тащили неуклюжую повозку на громоздких, без спиц, деревянных колесах. Усталые скифы в башлыках зло размахивали бичами. Видно было, что им не терпится добраться до ресторана и промочить горло. «Тоже не сладко жили», — подумал Мухин о скифах, чувствуя, как теплеет внутри, и достал сигарету.

Отсюда, из ресторана, хорошо был виден весь берег до самого моря. По пологому склону спускалось село, ощетинившееся телевизионными антеннами, окрепшее за последние годы, но все-таки село, корнями засевшее в тех долгих столетиях, что отделяли бетонную эстакаду и ресторан с просвещенным и снисходительным к людским слабостям барменом от города на плоском мысу. Города с циклопическими стенами из каменных глыб, с изящным храмом, опоясанным светлой колоннадой, и тесными жилищами из здешнего желтого песчаника… Таким город был, а все, что уцелело от него в страстях битв и спокойствии забвения, — темные квадраты археологических раскопов, обнажившие фундаменты стен и зданий, да три или четыре мраморные свечи с чудом удержавшимися капителями — называлось теперь — музей-заповедник «Античный полис». У входа в заповедник виднелся выполощенный дождями финский домик, куда и держал путь Алексей Савельевич. Он прошел напрямик, мокрой тропой со скользкими, вырубленными в земле ступеньками, выплюнул у входа окурок и толкнул без стука фанерную дверь.

Меньше всего внутренность домика напоминала административное помещение. Просторная и изрядно захламленная комната была заставлена шкафами, сквозь стекла которых виднелись черепки, кости и иные повседневные археологические находки, из тех, что не представляют интереса для рядового посетителя, избалованного золотыми царскими диадемами. Между шкафами втиснулись распакованные рюкзаки, недомытые, покрытые копотью кастрюли-котелки, утварь, принадлежащая людям современным, но не постоянным, временным. Однако самих археологов в комнате не было, и за старым, явно списанным в каком-то учреждении, столом сидел человек в облегающем тощую фигуру джемпере и, склонив расчесанную на пробор голову, заботливо чистил ногти.

— Гражданин, музей закрыт. Это написано на дверях, — оповестил он Мухина, не прерывая полезного занятия.

— А я, может, неграмотный.

Сидевший поднял голову и изобразил что-то напоминающее улыбку, а скорее насмешку:

— Виноват, Алексей Савельич. Разумеется, для начальства мы всегда открыты.

Мухин поставил портфель на пол и подвинул к себе свободный стул, стряхнув с него крошки и обрывки бумаги.

— Ты, я вижу, Вова, без перемен?

— Зачем они мне?

— Да так. Согласно диалектике. Все течет…

— Но ничего не меняется.

— Меняется, Вова, меняется. Я вот вчера спокойно жил, а сегодня… Знаешь, зачем я приехал?

— Ревизовать подведомственные учреждения?

— Значит, не знаешь? Ну, это хорошо. Это уже ничего.

И Мухин уселся на стул, который скрипнул под ним и чуть разъехался ножками по дощатому полу.

— Загадки загадываешь? — спросил Вова осторожно, сдерживая возникший интерес к непонятным словам Мухина. Своей худобой он резко отличался от грузноватого Алексея Савельича, однако выглядел не моложе, обоим им было лет по сорок, и годы эти отложились, взяли свое, хотя и по-разному. Полное лицо Мухина наводило на мысль об излишествах, желтая же физиономия Вовы просилась на больничный плакат.

— Выходит, не был у тебя Мазин? — продолжал Мухин, не отвечая Курилову.

— Мазин? Кто такой?

— Скоро узнаешь. — Казалось, Мухину доставляет удовольствие поддразнивать Вову. Он неторопливо достал из портфеля бутылку и складные пластмассовые стаканчики: — Давай-ка память освежим.

— Это еще что за отрава? Портвейн я не пью.

— Вольному воля. Придется самому. С твоего разрешения.

— Слушай, Алексей, зачем ты приехал?

Мухин выпил, поморщился, вздохнул:

— И в самом деле отрава. Как только ее люди пьют? А, Вова?

— Я жду, Алексей.

— Ну и подожди. Зарплата-то идет. Время рабочее… Помнишь, Вова, молодость нашу?. Как были мы бедными студентами? У бабки Борщихи флигелек снимали, пельмени на примусе варили… За девушками ухаживали. Когда это было? Сто лет назад? Или вчера?

— Развезло тебя, однако. В лирику ударился.

— Не лирика это, Вова, не лирика. Суровая проза жизни. Татьяну помнишь?

— А…

— Вспомнил? Привет тебе от нее.

— С того света?

— Да как тебе сказать… С этого. Убийцу ее снова ищут.

Вова вскинул глаза:

— Шутишь?

— Зачем мне шутить? Серьезно говорю, гражданин Курилов.

Курилов подвигал нижней челюстью, как человек, желающий после драки убедиться, что кости на месте.

— Забавно.

— Вот уж забавного я ничего не замечаю, — Мухин вновь наполнил свой стаканчик. Подержал бутылку в руке и глянул вопросительно на Вову. Тот кивнул. Мухин налил и ему: — Так-то лучше.

Вова взял стаканчик, но не выпил, поставил на стол:

— Не понимаю я твоего тона, Алексей. Что произошло?

— А вот что. Сижу я спокойно в кабинете… И вдруг — как снег на голову — визит инспектора. Что-то они нашли, обнаружили, не знаю что — он скажет разве? — и снова ворошат это дело.

— Да ведь пятнадцать лет прошло, и тогда, в первый раз, ни тебя, ни меня…

— Никто не трогал. В том-то и гвоздь.

— Но он должен был объяснить. Ты спросил?

— А как же! Говорит, опрашиваем всех, знавших Татьяну.

— Да откуда известно, что ты ее знал?

— Видишь ли, у них «есть основания полагать, что она бывала в доме Борщевой».

— Что же ты сказал?

— Что я сказал? Мало у меня текущих хлопот? Сказал, знал ее, как все, в буфете работала, случалось парой слов переброситься.

Курилов потянул к себе стакан, отхлебнул все-таки.

— Забавно, — повторил он. — Забавно. Командор покинул кладбище. Нет, сама донна Анна. Чтобы покарать Дон-Жуана.

— Смысла в твоих словах не вижу, Вова.

— А какой тебе смысл видеть в них смысл?

— Каламбуришь? Ладно. Зачем пререкаться… Считаю я, Вова, что грязь эта нам ни к чему. Следствию помочь мы не можем, ничего нового сообщить я, например, не могу.

— Ну, раз ты не можешь, я тем более.

— Вот именно. К нам она не ходила, дел мы с ней никаких не имели, и, вообще, удивлены.

— Весьма удивлены.

Слово это — «удивлены» — Курилов произнес так подчеркнуто, что Мухин глянул на него недобро:

— Или ты не удивлен?

— Разумеется, удивлен. Интересно, кого подозревают на этот раз?

— Не знаю. Тебя это волнует?

— С какой стати? Пусть ищут. Не вижу оснований тревожиться.

— Брось. Найдут или не найдут, а сплетня появится. Да и не только сплетня. Муж-то чуть не сел.

— То муж. А мы при чем? К нам она не ходила.

— Не ходила, — подтвердил Мухин упрямо, отвергая откровенную насмешку.

— Ты, однако, обеспокоен. Гораздо больше, чем полагается при спокойной совести.

— Не подначивай, Вова. Да, я обеспокоен. Не вовремя эта история. Да ты разве поймешь? Тебе терять нечего, а мне есть…