Андрей Остальский - Жена нелегала

Данилину тогда хотелось наорать на нее страшно, даже, может, пощечину дать. Но сдержался — сам во всем виноват. Теперь терпи. И начинай с женой все сначала.

— Знаю я эти «последние разы». Помню, чем кончаются, — сказал Данилин, стараясь не смотреть на Ольгу.

Это было как у Гоголя. Предупреждали Хому Брута, что нельзя смотреть на Вия, но нет, он не удержался, посмотрел. С известным результатом.

Вот и Данилин тоже не сдержался и взглянул на Ольгу. А та лежала теперь уже совсем голая, и твердые крупные соски торжествующе смотрели на Данилина. Потом она перевернулась на колени так, чтобы он видел и круглую попку, и безупречные длинные ноги — знала, что это зрелище он когда-то находил особенно завораживающим. Смотрела на него из-под руки странным, пьяным взглядом. Потом зашептала что-то горячо.

— Что, что ты говоришь? — заволновался Данилин. Ему показалось, или?..

Ольга сказала громче, срывающимся хриплым голосом:

— Выеби меня!

Данилин пошатнулся. Он не употреблял мата. Вернее, почти не употреблял. Считал: табу для того и существует, чтобы нарушать его только в самых крайних, невозможных ситуациях. Например, когда рядом с ним в Кабуле разорвалась мина и взрывной волной его слегка трахнуло о стенку, то у него вырвалось самое классическое ругательство русского языка. Или когда в здание «Вестей» ворвались омоновцы и устроили маски-шоу. Тогда тоже. Но такие случаи в жизни Данилина можно было по пальцам пересчитать. И каждый раз это происходило как бы помимо его воли. Он совершенно не понимал матерщинников, даже жалел их, считал, что постоянное употребление табуированных слов — это симптом, показывающий, что с человеком не все в порядке, есть какие-то глубинные проблемы. Потому что бессмыслица какая-то: слова эти от постоянного употребления утрачивают всякую силу… Зачем они тогда?

Но Ольга слишком много знала. Когда-то он признался ей, что запретный глагол в определенных ситуациях оказывает на него сильнейшее воздействие, кружит голову, возбуждает до потери самоконтроля. В совсем юном возрасте с помощью этого слова его соблазнила владивостокская проститутка. И вот, видимо, что-то навсегда отпечаталось в каких-то внутренних железах, отложился в подсознании неодолимый рефлекс.

Вот и сейчас…

— Не надо, — бормотал Данилин, — прошу тебя…

— Вы-еби, вы-еби, выеби меня! — теперь Ольга почти пела это слово, с наслаждением перекатывала его во рту.

Сладкая дурнота овладела Данилиным и теперь словно толкала его к дивану. Он сопротивлялся, но сила тащила его. «Боже мой, что я творю, что», — думал он, но уже ничего не мог с собой поделать.

16

Ну и что теперь?

А непонятно совершенно. В голове было пусто и звонко, как в колоколе. О стенки которого бились отдельные неприкаянные мысли. Что он скажет Щелину? Да разве он в состоянии сейчас вести серьезный разговор? После бессонной-то ночи, проведенной в основном на ковре в кабинете. Да-да! Вот до чего опустился — какая пошлость.

Данилин крыл себя последними словами. Последними в его случаи были такие: скот, свинья, старый развратник.

Все тело болело — оно, наверно, не годилось уже для таких отчаянных упражнений.

Но, если быть честным с собой до конца, если признаться как на духу, то разве не был он счастлив как никогда, разве не испытал фантастического наслаждения? Получив с избытком то, чего уже не мечтал получить, в чем себе отказал навсегда, чего себя сознательно лишил. О чем даже помышлять себе не разрешал. И не хотел себе до сих пор признаться, что страдал от этого. И вот — словно плотину прорвало…

Так что же теперь — все сначала? О, какая соблазнительная мысль! Ольга явно полагала, что да, она своего добилась. Данилин «вернулся».

А что, может быть, и на самом деле? Наплевать на все. Жить опять одним прекрасным днем. Очаровательной женщиной. Вот и сейчас вдруг начинают всплывать в памяти потрясающие детали, обжигающие прикосновения, волшебные ощущения, от которых перехватывает дыхание и сладкая дрожь пробегает по телу. Вот он ведет машину и улыбается уже как идиот.

Данилин с трудом концентрировался на дороге, слава богу, что был он водитель опытный и вел свой «Сааб» почти на автопилоте. Да и машин в восемь утра в субботу было немного. В девять он уже должен был быть у Щелина на завтраке. Что же он ему скажет? Данилин совсем не подготовился. Да и все, о чем он собирался говорить, как будто потеряло значение и смысл. Даже перелицовка и новое рождение «Вестей». А какая вообще разница? Вечерка не вечерка. Городская не городская. Таблоид не таблоид. Все равно газеты скоро начнут отмирать, их заменит что-нибудь электронное. А дурацкая история с английским письмом — это уж вообще перебор. И как только могло прийти ему такое в голову — отвлекать Щелина на такую чепуху! Права Ольга…

Или не права? Таня ведь считает по-другому. А Таня — умница. Ей можно доверять. Как все-таки сохранить их обеих? Может, попытаться?

Но внутренний рассудочный голос ответил: нет, ничего не выйдет, будет ужасно для всех. Потому что ты это уже проходил. Уже пробовал наладить некую формулу сосуществования втроем. Даже одно время носился с идиотской идеей жить открыто — шведской семьей, в богемном духе.

С содроганием вспомнил один свой день рождения, который, по его яростному настоянию, праздновали именно втроем, в ресторане. Начиналось все великолепно, он сидел и грелся в лучах сильных женских страстей. О, как они обе на него смотрели с двух сторон! Танцевал по очереди с обеими. А кончилось скандалом, практически публичной дракой, еле ноги унесли.

Нет, ни одна из этих двух гордых особ делить его с другой не собиралась. Короткий период их мирного сосуществования был лишь формой гендерной борьбы. А потом холодная война кончилась и началась горячая.

Выбор стал неизбежным. И вот что: при ближайшем рассмотрении выбрать Ольгу оказалось совершенно невозможно. Своенравная, непредсказуемая, очень внутренне сильная — стальная. Если называть вещи своими именами — не очень добрая. Или, по крайней мере, не умеющая прощать слабости. Не ласковый котенок, который часто был нужен дома Данилину, а пантера или тигрица. Тот самый вариант, из детского стиха: «Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска».

Грациозный, конечно, тигренок, изящный. Потрясающе красивый в своих движениях — глаз не оторвать. Но тем не менее не домашнее животное, а дикий зверь.

Ольгой можно было любоваться, великолепно заниматься любовью, но жить с ней должен был кто-то другой. Наверняка такие мужики есть, да сколько угодно! Только Данилин был не из их числа. Ему нужно было прийти домой и полностью расслабиться, не думать о том, какое он производит впечатление. Татьяна посмеивалась слегка над его слабостями, но добродушно, даже ласково, ей он был мил таким, какой есть. Ольге же требовался рядом стальной человек, такой же, как она. Без рефлексий, сомнений и перепадов настроения. Всегда вперед и до конца, до максимума во всем. И в сексе, и в работе, и в домашних делах. Как хозяйка, она была эффективней, ловчее и проворней Татьяны, но все равно с Ольгой Данилину часто бывало неуютно.

Не говоря уже о ее сексуальных аппетитах — Данилин постоянно боялся, что не сможет соответствовать. Вроде бы до этого не дошло, он был «на уровне», даже иногда добивался того, что Ольга сама выдыхалась первая, уставала и просила пощады. Но в глубине души он не сомневался — это долго не продлится. В конце концов, она моложе его на одиннадцать лет. И на нем висит чудовищный груз газеты, который давит, выжимает соки из тела и из души, старит. Год, как на войне, считать за два…

Ну и «поговорить». Не то чтобы Ольга была ему неинтересна как постельный и кухонный собеседник. Поначалу он все умилялся ее закаленному жизнью характеру, саркастическому, злому и острому уму. Но постепенно, по мере того как стиралось ощущение новизны, умиление кончилось. Он начал нащупывать маленькие трещинки в их отношениях, которые неизбежно должны были со временем расти и расширяться. Стал он, если честно, от Ольгиной колючей силы утомляться.

Ольгин вариант расслабления — бутылка красного вина и любовь до упаду. А Данилину надо было иногда просто поболтать о чем-то постороннем, о театре, например. И чтобы его в это время кто-то гладил по щеке. Или теребил за ухо. Нежности хотелось элементарной. А не только секса как спорта.

Еще стало раздражать, что взгляд Ольги и на газету, и на коллег очень жестко определялся сугубо личными предпочтениями, пристрастиями или даже предубеждениями. С элементами даже антисемитизма, например, хотя, возможно, и бессознательного. Он допытывался: а что это тебе так уж Сашка Огезер и Миша Гольдбах не нравятся — потому что они евреи, что ли? Ольга категорически это отрицала. С негодованием говорила: нет, при чем здесь национальность? Данилин на всякий случай напоминал ей: и во мне как минимум одна восьмая еврейской крови есть, а может быть, и больше. И в тебе, я думаю, тоже… Вон в глазах — вечная еврейская грусть… Да кто из нас до конца знает свою генеалогию! Столько всего в нас наверняка понамешано… Ольга сердилась, говорила: ничего подобного! Никакой нет во мне такой крови и никакой такой грусти! А чего в таком случае так сердиться, ехидничал Данилин, если национальность ни при чем?