Андрей Остальский - Жена нелегала

Но теперь на большой летучке такого можно было наслушаться — и злобы, и грубости, и просто откровенного жлобства. Но самое опасное — это углубляющийся раскол коллектива на «зубров» (совсем не обязательно пенсионного возраста) и «молодых волков», среди которых встречались и вполне взрослые экземпляры.

Данилин считал своим главным управленческим достижением, что он исхитрился как-то не допустить окончательного разделения, сохранить единство редакционного механизма, который не только не развалился, но и работал с приличным КПД. Но поддержание этого хрупкого равновесия требовало постоянного внимания и тонкой подстройки.

Вот и на этот раз ему пришлось быстро соображать — как реагировать на назревающий на летучке скандал.

«Вот ведь как люди заводятся», — с огорчением думал Данилин, наблюдая за перепалкой между спецкором отдела информации Шадриным и обозревателем Калиновским.

Шадрин заступился за коллегу, юного корреспондента Фадеичева, заметку которого о массовом отравлении в школе изругал сначала основной докладчик, назвав беспомощной. А потом и Калиновский решил выбрать ее же в качестве примера небрежного обращения с русским языком. Он издевался над неуклюжими причастными оборотами, нагромождением слов «который» и «что». Шадрин же перешел на «трамвайный принцип». То, что написал Фадеичев, говорил он, вызвало огромный резонанс, а здоровенный кусок, опубликованный на этой неделе самим уважаемым обозревателем, никто не читал и читать не будет, при всем изяществе языка. Не то что глупо или бессмысленно, но просто сегодня на вот такое, на психологию, на размышления об эволюции совкового менталитета времени уже ни у кого нет. Не до этого населению.

Данилин видел, как побелел Калиновский, как сжались его кулаки, как весело и яростно сверкали глаза Шадрина, слушал, как распадается на островки зашумевшая аудитория, и думал: «Как же их удержать? Что будет, если мы станем превращаться в городскую вечерку?»

Он не сомневался, что в новой газете будет место и Калиновскому, и Шадрину, и даже небрежному Фадеичеву, если он чуть-чуть поднатореет в писании репортажей. Но смогут ли они работать вместе?

Голос у Данилина был сильный, громкий и, как уверяли женщины, завораживающе бархатный. Он умел заставить слушать себя, подчинял себе аудиторию. Но надо было выбрать правильный момент для вмешательства.

Данилин заговорил примирительно. Сказал: конечно, качество языка по-прежнему важно, мы не можем им жертвовать. С другой стороны, когда важный материал сдается «с колес», некогда его отшлифовать. Наверно, надо ввести наконец институт субредакторов, литобработчиков, которые умели бы очень быстро и качественно, буквально на лету, редактировать репортерский текст. С другой стороны, нельзя отворачиваться от больших проблем общества, в том числе и психологических. И жанр очерка имеет право на существование. Но надо искать более современные, более привлекательные формы. И помнить о темпах жизни, а значит, писать кратко.

Потом Данилин рискнул пофилософствовать, поговорить о том, что газета — это не просто антология каких-то разнородных заметок и статей. В ней должна царить некая внутренняя гармония. Необходимо ощущение неслучайности подбора материалов. И неслучайности выбора места, которое они занимают. Всем своим обликом, заголовками, композицией и очередностью полос газета должна как бы отражать взгляд на страну и мир своего усредненного читателя. Поэтому так важен правильный, попадающий в точку формат. Газета должна быть своей, родной для большого числа читателей — только тогда можно выжить. Ясно, что «Вести» долгое время именно такой газетой и были для огромного числа людей, а потому и процветали. К ней привыкли, образовалась положительная инерция, почти рефлекс. Но это долго не продлится. Общество меняется, причем чудовищно быстро, никто не успевает за темпом перемен. И мы тоже отстаем. Догоним, угадаем, гуда идет социум, — будем в полном порядке. А если нет…

Данилин не сомневался, что после этого или Калиновский или кто-нибудь еще из «зубров» непременно начнет возражать, говорить о том, что газета Должна не тащиться за обществом, которое само не знает, куда идет и чего хочет, а, наоборот, просвещать и вести за собой. А он, Данилин, должен будет ответить, что в этом рассуждении, конечно, есть большая доля истины, но только сначала надо своего читателя определить и добиться от него согласия на то, чтобы его куда-то вели и просвещали. Время насильственного распространения и подписок по парторганизациям прошло…

А потом непременно полезет защищать молодежь Игорь. А ему опять ответят обозреватели. В итоге спор пойдет кругами, и никто никого ни в чем не убедит. Только градус взаимного раздражения поднимется. А потому Данилин резко свернул дискуссию, переведя разговор на бытовые и организационные дела. Не очень честный прием, но что делать.

Вот в вопросе о том, как быть с парковкой машин и сдавать ли нижние этажи корейцам, тут-то коллектив вдруг предстал единым целым. То есть опять спорили, но лишь об эффективности методов, общность целей не вызывала сомнений.

Только не на летучке бы все это обсуждать…

Поднявшись к себе, Данилин засел читать накопившуюся за неделю корреспонденцию, расписал половину по отделам, вторую отправил в бухаринскую корзинку, потом продиктовал Валентине несколько писем. Подписал кучу распоряжений и наложил тучу резолюций. С удовольствием отметив про себя, что большая практика дает отличные результаты. Как легко стал ему даваться канцелярско-эпистолярный жанр, а ведь поначалу такие испытывал трудности. Сейчас даже странно вспомнить. Вдруг подумал: но, наверно, если в одном месте прибыло, то в другом убыло? То есть, скорее всего, творческое начало убывает — что же еще…

Наконец Валентина, как всегда, с фантастической скоростью расправилась с надиктовками и отправилась домой. Газета затихла, опустела. Данилин дожидался этого момента, чтобы посидеть, подумать в одиночестве, сосредоточиться перед завтрашней беседой с Щелиным. А заодно и копии с английского письма поснимать. Но тут раздался знакомый звук. «Только ее еще сейчас и не хватало!» — с досадой подумал Данилин. На этот раз Ольга действовала по ускоренной программе — секунду скреблась, потом для очистки совести постучала коротко, а затем, не дожидаясь ответа, открыла дверь и вошла в кабинет. Данилин подавил желание отчитать ее и решил просто молчать. И смотреть на нее выразительно, с очевидным вопросом в глазах — дескать, разве не понятно, что работы много у главного?

Ольга по-хозяйски прошла к столу, уселась на стул, глядя на этот раз на Данилина в упор. Он быстро проиграл игру в гляделки и отвел глаза. Спросил:

— Почему ты не в Праге?

— Гавел занят. Освободится через три недели, вот тогда и поеду.

Данилин демонстративно замолчал, уткнулся в недочитанную статью Макаревича, которая вызывала какие-то вопросы у Игоря. И чего сомневаться! Ничего тут чреватого судебными осложнениями нет. Если политики какие-то обидятся — то что уж поделаешь! Макаревич имеет право говорить, что думает. Вне зависимости от того, прав он или нет. Ведь в этом весь смысл! А вот мы подвергать его мысли цензуре права не имеем, даже если нам что-то в них не нравится.

Читать было интересно, потому что написано было пусть без особых прикрас, но искренне. И Данилин даже увлекся чуть-чуть, настолько, что уже на самом деле забыл про Ольгу, пока не услышал какой-то странный звук, идущий от дивана у журнального столика.

Посмотрел — и оторопел. Ольга лежала на диване, скинув юбку, вся изогнувшись своим изумительным гибким телом.

— Что, что ты делаешь! — воскликнул Данилин.

Вместо ответа Ольга потянулась, точно кошка.

Скинула еще и туфли, и кофточку. Он смотрел на ее великолепный плоский живот, который сам когда-то объявил, в порыве восторга, самым красивым животом на свете, и не мог оторваться.

Наконец опомнился, бросился к двери кабинета, запер ее.

— Оля, — сказал он от двери, — ну зачем? Ну, я виноват перед тобой, да. Знал бы как искупить, сделал бы это. Но не знаю. Но так вот тоже невозможно. Друг друга мучить. Нам надо вместе работать и остаться товарищами, если получится, даже друзьями.

— Ну, последний раз, — сказала Ольга жалобно. — На прощание.

Но Данилин прекрасно помнил, чем кончился прошлый «последний раз». Он уехал в Питер в командировку, интервьюировать Собчака, и, вернувшись ночевать в «Асторию», с изумлением обнаружил у себя в номере, прямо в постели, Ольгу. Как она туда проникла, осталось загадкой. Хотя понятно как — за немаленькую взятку, надо думать. Дело было позднее, Ольга упиралась, кричала, что ей ночевать негде, неужели он выгонит ее на улицу? Дело шло к скандалу, и Данилин уже собирался спать в кресле, оставив Ольге кровать, когда она все-таки уговорила его на этот самый «последний раз». Дескать, давай вспомним все, что было между нами, попрощаемся и вообще, почему не получить удовольствие. А возвратившись в Москву, немедленно позвонила Татьяне и, смакуя, пересказала ей все подробности той ночи. Что, собственно, и отбросило его уже начавшееся было примирение с женой на нулевой уровень. Ольга потом что-то бормотала, извинялась перед Данилиным, говорила: я не планировала этого, но на меня что-то нашло, приступ какой-то нервный. Как представила себе, что ты теперь со своей вислозадой… Не удержалась, позвонила. Прости.