Алексей Грачев - Кто вынес приговор
- Нет, никого не видел, - торопливо ответил Викентий Александрович. Проходила дама, такая, в горжетке, в муфточках... Но, сами понимаете, рассмеялся он осторожно, - много ли в истории женщин, наносящих удар ножом в человека...
- Да-да... Кого-нибудь подозреваете?
Инспектор чуть склонил голову, прислушиваясь к шагам за дверями, там ходили сотрудники из других комнат, там слушали, там шептались бог знает только и о чем.
Викентий Александрович пожал плечами, трубка стукнула о зубы, и в его светло-голубые глаза явилось спокойствие, граничащее даже с иронией:
- И подозревал - не сказал бы, товарищ инспектор. Можно залить грязью человека, и зря. Знал я одного. Едва не застрелился из-за ложного обвинения. Хорошо, все выяснилось в благополучную сторону. Вероятно, какая-нибудь классовая месть. Он был из класса имущих. Мать из разорившихся дворян...
- Вы тоже в свое время были из класса имущих, - снова положил локоть на стол инспектор, снова глядя пристально и холодно в лицо Викентию Александровичу. - Вроде как подрядчик крючных работ. Владели большим домом на Духовской?
Викентий Александрович кивнул, попытался рассердиться:
- Все это известно в моем формулярном списке. Был... Но в старое время. Теперь, как все, на посту у народа, так, кажется, пишет наша губернская газета в передних колонках. И ничего удивительного, и ничего странного. Сколько бывших имущих перешло на сторону Советской власти, сколько специалистов из имущего класса. На табачной фабрике, знаю я, инженером работает Вахрамеев - из родни отцов города. Отличный специалист, Почему же его не принять на работу? А генерал Брусилов? Герой русской армии, так сказать, вознесение господне, а услуги народу - пожалуйста. И напрасно вы меня вроде как попрекаете прежним сословием.
Инспектор поднялся со стула. Он проговорил все так же холодно и все так же ощупывающе глядя на трубку Викентия Александровича, на его светло-голубые глаза, на аккуратную бородку:
- Прошу прощения, если чем-то обидел, гражданин Трубышев...
Он направился к выходу, а Викентий Александрович, поднятый неведомой силой, вскочил за ним следом:
- Как вы считаете, найдется тот, что с ножом?..
- Найдем, тогда скажем, - не обернулся инспектор. Хлопнула резко за ним дверь. Викентий Александрович вышел в курилку, здесь, в толпе своих сослуживцев, попытался быть развязным и разговорчивым. Он сочувствовал, он ахал, он стукал себя по лбу черенком трубки, сожалея, что в тот вечер не пригласил Вощинина куда-нибудь в ресторан, или в пивную, или, на худой конец, к себе домой...
- Как все в жизни может быть, - бормотал он соболезнующим тоном, иди мы вместе, и сейчас наш Георгий Петрович с нами пускал бы дымок в этой комнате... Вместо того... Ах, бог ты мой...
20
Тяжела стала лестница для Викентия Александровича. Как с грузом, поднялся наверх. Монетки-рыбки мелькнули в аквариуме и исчезли в траве. Так бы вот и ему, Викентию Александровичу. В траву. Постоял возле аквариума, погладил стекло, холодное, отпотевшее. "Камера, - подумалось. Так и камера из четырех стен..."
Отшатнулся, вошел в номер, в их номер. Сидели уже за столом Иван Евграфович и Дужин. Они смотрели на него. Молчали. Трубышев прошел к столу, сел. Потащил трубку из кармана, снова сунул ее в карман. Ухватил бутылку, налил портвейну. И отодвинул стакан. Взял вилку, ткнул в кусок осетрины, а есть не стал.
- Вощинина зарезали.
Дужин как-то странно поглядел на трактирщика. Тот погладил лоб ладошкой, точно проверял, нет ли жара у него.
- На Овражьей улице, - продолжал быстро Викентий Александрович. - Не тот ли Сынок? - вдруг обернулся он к Дужину. - Уж не приказание ли отдал...
- Не отдавал я приказов. Не судья, - хмуро бросил Егор Матвеевич. Не Окружной суд... А дело было...
Он покосился на Ивана Евграфовича, тот втянул ноздрями воздух. Хотел сказать, наверное, что опять тянет в отдушину вонью с кухни. Покряхтел, пожевал привычно сыр. Только сыр и ел Пастырев - имея нездоровые кишки. Сыр, да молоко, да теплый творог.
- Был у меня Сынок, - проговорил негромко Егор Матвеевич. - Вчера еще. Сказал, что пришил твоего счетовода. Хотел поговорить, а тот закричал. Стал рыпаться. Ну, а Сынок терпеть не может... Случайно все вышло. Точно накаркали мы... Но, может, и по делу. Сам же ботал, что завалится в другом городе, попалит нас всех сразу...
- Черт знает что, - пробормотал Трубышев. Вот теперь он выпил стакан вина, пожевал рыбы. Может, это, и верно, к лучшему.
В коридоре кто-то прошел, и они привычно все насторожились, повернулись к дверям. Всегда они в тревоге. До коих так будет?
- Наше дело тут маленькое, - наконец вымолвил Пастырев, - пусть Сынок и отвечает.
- Конечно, - обрадовался Викентий Александрович. - Все это нас не касается. Все это мимо нас... Мы приговор не выносили...
Он вдруг ощутил прилив аппетита, зажевал осетрину. Те двое тоже приободрились. Вот чему-то рассмеялся Егор Матвеевич, потянулся за портсигаром. Иван Евграфович стал рассказывать о вчерашнем вечере в "Хуторке", о том, как с ножом бросился мужик на какую-то свою сожительницу. Будто бы эта сожительница здесь, в трактире, укрылась в темном углу с каким-то посетителем, обнимались и, может, еще черт знает что там...
Иван Евграфович пошлепал ладошкой по лбу.
- Закроют мое заведение, чего доброго, за такие скандалы. И так власти десять тысяч рублей в год уравнительного налога берут. Разузнают о скандалах - еще столько же прибавят. Тут сразу караул закричишь...
- Да и все-то нам надо бы закрывать, - проговорил тут вдруг Викентий Александрович. - Хватит... Чувствую, что потянулся к нам розыск, что начинают искать. Неспроста взяли Миловидова. Теперь вот Вощинин...
- Ну, Миловидову сказать нечего, - успокоил его снова Пастырев. Помолчит. Говорить ему нечего, - повторил он в раздумье, но голос был неуверенный и тихий. И, глянув в его бегающие глазки, опустил Викентий Александрович вилку, снова пропало желание жевать эту подсоленую осетрину. Нет, покоя не было. Была тревога. Как червячок какой-то сидел там, в душе, и точил, точил, и сукровица, черная и густая, замазывала сердце Викентию Александровичу, и он ощутил в нем тягучую и медленную боль. Погладил грудь, усмехнулся:
- Нервничать мы стали, это уже плохо. Может, и правда, разойдемся и больше не будем встречаться... Так легче... Пусть ищут.
Дужин вздохнул, проговорил с каким-то раздражением:
- Значит, я зря шарился возле склада. Вагоны стоят с мукой, с размола пришли из Рыбинска. Можно было бы мешков десять убрать. Склад в стороне. А стрелок сменяется через восемь часов. Есть один мне знакомый. Поговорил я с ним. Пообещал ему денег... Чесал долго затылок. Ну, пьяница мужик... Раз пьяница, деньги манят. Согласился пропустить моих ребят. Десяток уведем и скроем... Не заметят. А то жаль дивиденды терять.
Он как-то просительно оглядел обоих. Иван Евграфович вздохнул, не ответил. Викентий Александрович строго и нехотя сказал:
- В помощники уголовный мир берем? Это уже пахнет статьями, Егор Матвеевич.
- От нас давно статьями пахнет, - прорычал злобно Дужин. - Или не кумекаешь, Викентий?
Трубышев вздрогнул даже, он встал, подошел к двери. Выглянул в коридор - там возле аквариума стоял, покачиваясь, какой-то мужчина и напевал. Закрыв дверь, Трубышев прислонился к стене.
- Уж не подслушивал ли?
Трактирщик просеменил быстро, тоже выглянул. Покачал головой, засмеялся:
- Чудится тебе, Викентий. Это же мужик из конторы Льноснаба. Каждый вечер болтается сюда. По-моему, растратчик...
- Какой ты стал боязливый, - вдруг угрюмо сказал Дужин Трубышеву. Что же так-то опасаться. За Вощинина мы не в ответе. А с мукой провернут ребята. Опять же не наше будет дело, предупрежу...
Трубышев сел за стол. Он потянулся в карман, вынул колоду карт.
- Не сыграть ли партию?
Трактирщик покачал головой. Дужин тоже буркнул:
- Не до карт, Викентий... Может, вниз, посидим?
Теперь злобно засмеялся Трубышев:
- Вот-вот, только сейчас все втроем...
Они переглянулись, и каждый в чужом взгляде увидел тревогу и ту тоску, которую видел Трубышев в глазах Вощинина на вокзале.
21
Отпевали Вощинина в церкви. Церковь в эти годы для Викентия Александровича стала вроде некоего островка той старой и доброй для него царской России, не смытого половодьем пролетарской революции. В серебряных окладах образов, в "житиях" святых, в кольчужном блеске рясы священника, в трепете свечных огней, в угаре расплавленного воска и ладана, в сказочных отголосках под бездонной пропастью купола, в гулком до дрожи в сердце ударе колокола где-то в небе, подобном близкому грому, в тихих вздохах, в шарканье ног, в скорбных выкриках и торопливых взмахах рук богомольцев находил он истинное успокоение и радость. И сам крестился истово, и отбивал поклоны, как рубил дрова топором, и с содроганием и сладостью в сердце шел к висящему на груди священника, как старинный меч, широкому и медному кресту с серебряной рукоятью, и прикладывался к нему, не зная брезгливости, а лишь обжигаясь об него...
