Василий Ардаматский - Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов
После завтрака мы уехали в Эссен. Здесь я узнал потрясающую новость: я и мистер Глен едем в Россию!
Мистер Глен вкратце изложил мне план операции. Прежде всего- здесь, в Эссене, на одном из заводов я получу специальность токаря. Затем меня поселят в лагерь русских-перемещенных под Мюнхеном. Чтобы оправдать мое позднее появление там, в мою биографию вносится изменение: моя мать не хотела возвращаться в Россию, сразу после войны завербовалась в Аргентину и увезла меня с собой. Там она умерла, а я, намыкавшись и нахлебавшись горя, вернулся в Европу с надеждой уехать на родину. У советской контрразведки аргентинский эпизод никакого сомнения не вызовет, так как после войны тысячи русских-перемещенных были завербованы на работы в страны Южной Америки. Я буду бомбардировать заявлениями все советские представительства в Германии, пока они не дадут мне разрешения вернуться в родной Ростов. Так как я абсолютно один и к тому же буду иметь профессию рабочего, есть все основания надеяться, что разрешение дадут. В Ростове устроюсь на завод, после чего по условному адресу отправлю открытку — она будет сигналом для выезда в Россию мистера Глена. В дальнейшем я буду действовать по его указаниям. Главная моя обязанность — сбор информации о жизни, о настроениях, о заводах и фабриках, выявление антисоветски настроенных людей. А через год-два я вернусь в Европу и оттуда буду отправлен в Америку, где меня ждет обеспеченная счастливая жизнь с Нелли.
Когда мистер Глен объяснил мне все это, я поначалу испугался. Однажды я уже пытался ответить себе на вопрос: хочу ли я вернуться в Россию? Ясного ответа я тогда не нашел. Я понимал только, что такое возвращение связано с большой опасностью.
— Я никогда об этом не думал… не мог подумать, — еле выговорил я, выслушав мистера Глена.
А он смотрел на меня, казалось, понимая, что со мной происходит.
— Так об этом подумали другие, — мягко сказал мистер Глен. — В работе разведчика неожиданности неизбежны. И вместе с тем это — работа, обыкновенная работа, которая нам с тобой предстоит. Это приказ, и его надо выполнять.
Я молчал.
— Наконец, Юри, ты должен понять, — продолжал мистер Глен. — Пришло твое настоящее дело — твоя благодарность Америке. За все. Может, у тебя нет внутренней потребности к этой благодарности? Тогда так и скажи.
— Я очень благодарен за все вам… Америке, — сказал я почти автоматически, потому что продолжал думать о своем.
— Может, ты просто боишься? — спросил он.
Я даже вздрогнул:
— Да, я боюсь…
— Кого? Чего? Может быть, советской контрразведки?
Я удивленно посмотрел на него:
— Об этом я не думаю.
Мистер Глен поднял брови:
— Что же тогда?
— Я не могу объяснить. Там было детство. Я боюсь увидеть наш дом…
Мистер Глен засмеялся и, сев против меня, сказал с облегчением:
— Ну и напугал ты меня, Юри. Признаться, я за тебя очень боялся; думал, неужели после всей нашей дружбы мне придется расправиться с тобой, как с жалким трусом, забывшим о присяге. Сделать это мне было бы нелегко, я ведь люблю тебя, дорогой мой мальчик, загадочный русский парень! В общем, мы солдаты и получили приказ…
Он говорил со мной ласково. Это был единственный близкий мне человек на земле. Я очень любил его. Я готов был сделать для него все, что он скажет.
11
Подготовка к поездке в Россию заняла несколько месяцев. Мы изучали советские законы, знакомились с важнейшими событиями внутри страны и ее международных отношений, читали даже произведения советских писателей. Надо сказать, что программа этой подготовки была очень обстоятельной. Кроме того, я еще на одном немецком заводе изучил токарное дело.
Мистер Глен работал вместе со мной и был одинаково требователен и ко мне и к себе. Видя это, я проникался все большей уверенностью в успехе нашего дела.
Осенью мы с мистером Гленом расстались… Закончив подготовку, я отправил заявления в советское посольство и в другие советские инстанции и поселился возле Мюнхена, где жили перемещенные лица из Советского Союза.
Я думаю, найдется когда-нибудь человек, который опишет трагедию сотен тысяч людей, оказавшихся между небом и землей и названных мертвым словом «перемещенные». Я же считаю своим долгом рассказать, что я там увидел, хотя к моей истории это прямого отношения не имеет. Впрочем, как сказать…
Я стоял у барака, курил.
Ко мне подошел старик и, извинившись, попросил оставить для него окурок. Вид у него был страшный. Он был настолько худ, что лицо его потеряло живое выражение. Тусклые глаза утопали в глубоких ямах. У него совершенно не было зубов.
Я отдал старику всю пачку.
Он взял сигареты и стал осторожно выспрашивать, кто я такой. Я рассказал ему о поездке с матерью в Аргентину и о том, что теперь делаю все, чтобы вернуться на родину. Он испуганно оглянулся по сторонам:
— Никому не говорите о возвращении домой.
— Почему? — удивился я.
— Вас прикончат бешеные, — ответил он. И, видя, что я ничего не понимаю, пояснил: — Те, которые на жалованье у американцев.
Его тело мелко-мелко затряслось, и глазные впадины начали наполняться слезами. Я взял его под руку и довел до скамейки.
Мы сели. Он жадно докурил сигарету и немного успокоился. Потом рассказал, что жил в Орле, работал учителем истории. Во время оккупации гитлеровцы увезли его в Германию. Перед этим палачи гестапо замучили двадцатилетнего сына, которого заподозрили в связи с партизанами… Давным-давно кончилась война, а он все здесь, и теперь у него нет надежды вернуться домой.
— Смерть не страшна, мне бы перед концом хоть на минутку увидеть родную землю, — сказал он, смотря вдаль своими тусклыми глазами.
— Вам хорошо жилось там… в России? — спросил я.
— Жизнь меня как-то не радовала — жена умерла, потом дочка… Война… Сын… Смерть за смертью…
— И вы хотите вернуться? — удивился я.
— Там же родина… родина… — услышал я тихий голос, и снова тело его затряслось.
— Почему же вы до сих пор не заявляли о своем желании вернуться? — спросил я.
— Я заявил еще в сорок пятом году. Сразу, как только наступил мир. Тогда бешеные отбили мне легкие. Таких, как я, здесь тысячи… тысячи… Держите и вы язык за зубами, — тихо и беспомощно сказал он.
На другой день я был в Мюнхене у капитана американской разведки Долинча, который возглавлял специальную группу сотрудников, изучающих перемещенных лиц. Я рассказал Долинчу о старом учителе из Орла и спросил, нельзя ли для него что-нибудь сделать.
— Вы что, решили организовать контору по переброске русских домой? — осадил меня капитан Долинч. — Несерьезно, дорогой Коробцов. Мы вылавливаем агитаторов за возвращение в Россию. Надо понимать ситуацию.
- Боже мой, но зачем Америке такой старик? — удивился я.
— Старик ваш никому не нужен, — сказал капитан Долинч. — Ему можно пожелать одного — поскорее сдохнуть. А нам нужны русские, которые могут хоть как-нибудь пригодиться в деле. Такие, как вы, мистер Коробцов, — улыбнулся он.
Однажды утром меня разбудил непонятный крик. Выглянув в окно, я увидел странную картину. На перилах барачного крыльца стоял человек и произносил речь. Его слушали несколько перемещенных, стоявших поодаль.
— Все вы трусливые гиены! — кричал он, размахивая руками. — На ваших глазах совершается убийство ваших соотечественников! А вы смотрите на все это мертвыми глазами! Неужели вы думаете, что на земле нет больше законов, нет справедливости? Есть! Если бы все вы подняли голос протеста…
Из барака выскочил мужчина в зеленой, перепоясанной ремнем куртке. Он наотмашь ударил оратора кулаком по спине, и тот свалился на землю.
Я оделся и выбежал на улицу. У крыльца уже никого не было. Я стоял, не понимая, куда все так быстро исчезли.
Из-за угла вышел мужчина в зеленой куртке, подошел ко мне вплотную и спросил:
— Кто такой? Почему я тебя не знаю?
— Я новенький, — ответили.
— Фамилия?
— Коробцов.
Он отшатнулся:
— Коробцов?
— Да.
— Из Ростова?
— Из Ростова.
Он приблизил свое лицо ко мне и тихо воскликнул:
— Юрий! Провалиться мне на этом месте — он! А меня узнаешь?
— Нет.
— Дядю Рому забыл?
Да, это был он — Роман Петрович.
— За что вы ударили человека? — спросил я.
— Что ты, Юра, спрашиваешь? — с болью в голосе сказал он. — Такая встреча! Такая встреча! А ты… Да сумасшедший это. Наказание божье! Каждый день что-нибудь да учудит, а в больницу отправлять жалко. Да забудь ты про него. Рассказывай! Где мама? Вера Ивановна где?
— Умерла. В Аргентине.
— Как! Вы же поехали в Германию?
— А попали туда.
— Бог ты мой, как получилось… — начал он и перебил себя: — Что же это мы стоим? Идем, Юра, идем, дорогой.
