Жорж Сименон - Похороны месье Буве
Сардо готовились к отъезду. Они уже забронировали комнаты в семейном пансионе в Рива-Белла, упаковали почти все вещи, и билеты на поезд были куплены на послезавтра, невзирая на протесты Венсана, не желавшего уезжать до похорон «своего друга».
— Да его, может, до конца каникул не похоронят.
— Это кто так сказал?
— Пока закончится следствие, пока убедятся, что никто больше не заявляет на него прав.
— А вдруг все-таки похоронят раньше?
Около восьми часов мэтр Гишар позвонил на площадь Вогезов.
— Извините за беспокойство, но я хотел бы рассказать вам кое-что важное.
Я уже говорил вам, что некогда состоял в деловых отношениях с мэтром Ригалем. Как раз перед ужином он позвонил мне, спросил, как мои дела, и чувствовалось, что он в некотором замешательстве. Он в Париже сейчас один, семья уехала к морю, а его задержало одно дело, и вот он узнал, что я, со своей стороны, занимаюсь им же.
Я ждал, пока он дойдет до существа дела, а сам молчал. Любопытно, что иногда был слышен еще и другой голос, женский: по всей видимости, это была миссис Марш, которая и убедила его рискнуть и позвонить мне.
Не стану передавать вам все детали по телефону и надеюсь, вы разрешите встретиться с вами завтра.
Первейшей его заботой было разведать ваши намерения. «Это, — сказал он, — жутко трудное дело, которое может доставить нам работенки и головной боли не на один год. Бог знает сколько еще человек в ближайшие дни или недели предъявят какие-нибудь иски Сэмюэлу Маршу или Ламбло, а может быть, он носил и еще какие-нибудь имена, которые нам неизвестны. Не лучше ли для обеих наиболее заинтересованных участниц держать постоянную связь?»
Вы поняли? Ему хочется, чтобы мы не оспаривали законность брака. Он уже связывался с коллегой из Панамы, узнал, что брак был заключен там, и, стало быть, по панамским законам.
Я его никак не обнадеживал. Но в конце разговора любезно сообщил то, о чем только что узнала полиция, а именно — что тот, кого называли Сэмюэл Марш, обвинялся в убийстве и разыскивался полицией еще в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. У телефона, наверное, была вторая трубка, потому что я услышал женский вскрик. Вот и все. Вы меня слушаете?
— Да. Я думаю об этой женщине, о ее дочери.
— И что вы об этом думаете?
— Что между ними развернется жестокая баталия. Как по-вашему?
— Вероятнее всего. Что ж, желаю доброй ночи. У вас в квартале так же льет, как тут у меня?
— Служанка только что сказала, что внизу закупорилась какая-то труба и во дворе целое наводнение.
— Доброй ночи…
— Доброй ночи…
Когда Париж проснулся, дождь кончился, а безмятежное небо было еще голубее, чем в предшествующие дни. С крыш капало. Тротуары высыхали пятнами. Вода в Сене помутнела, течение усилилось, и от плывущих барж расходились длинные усы.
— Завтра утром мы уезжаем, — объявил Сардо, проходя мимо каморки и держа под мышкой сверток с завтраком. — А вечером я уже буду купаться в море.
Консьержка уложила Фердинанда спать и принялась драить порог, ставший совсем грязным после недавнего ливня. Думала ли она о месье Буве? Или ни о чем не думала?
Уже перевалило за восемь часов. Люди потянулись на работу, одни за другими поднимались ставни лавок.
Вот и продавец музыкальных инструментов открыл свой магазинчик, как раз когда на пороге убиралась мадам Жанна, и она на минутку отвлеклась, чтобы обсудить вчерашнюю грозу.
— Молния била прямо в наш квартал. Не натворила бы она бед!
Он собирался ответить, как вдруг заметил, что она внимательно смотрит на кого-то, кто стоит через дорогу на набережной.
И вдруг она устремилась прямо туда, крича на ходу:
— Позовите полицию!
Продавец музыкальных инструментов так и застыл от изумления, увидев, что она бросается на прохожего и хватает его за руки.
— Полиция! — кричала она на всю улицу. — Быстрее!
Незнакомец, на которого она напала, был одет в серый костюм неопределенного покроя и коричневую шляпу, вид у него был самый бесцветный.
— Подождите, прошу вас, — говорил он, пытаясь высвободиться, но не вырываясь силой. — Я не собираюсь убегать и не буду с вами драться.
— Я вспомнила, вспомнила! Знаю, кто вы такой. Вы немец!
Это слово она выкрикнула изо всех сил, привлекая внимание двух-трех прохожих, которые могли ее услышать. Она вцепилась в этого человека мертвой хваткой, попытайся он бежать, она бы его не выпустила, даже если бы он поволок ее по тротуару.
— Это немец! Нацист поганый! — все повторяла она. — Он приходил сюда, когда еще была война, все выспрашивал меня насчет месье Буве и хотел его арестовать.
Продавец музыкальных инструментов нашел полицейского только у самого моста, и тот подошел быстрым широким шагом.
— Скорее, скорее! Эти люди на все способны. Он нацист! Это он приходил, когда еще была война, арестовать одного из моих жильцов.
Незнакомец, казалось, был смущен, но спокоен. Когда она ослабила хватку, он отряхнул пиджак и поправил галстук.
— Документы у вас есть? — строго поинтересовался страж порядка.
Вокруг них собирались другие прохожие, и теперь на набережной столпилось человек десять-двенадцать.
— Я покажу вам их в комиссариате, если вам угодно.
— Слыхали, какой у него акцент? Я уверена, что не ошиблась. В то время волосы у него были острижены почти наголо.
Полицейский приподнял шляпу незнакомца, и тот рассмеялся: на голове его не осталось ни волоска.
— Вы признаете, что видели эту женщину?
— Я отвечу вашему начальнику.
— Подождите, я только разбужу мужа, чтобы он остался тут вместо меня. Я тоже пойду с вами. И все расскажу комиссару.
Она побежала в каморку, мигом сорвала с себя передник и опять появилась на пороге, уже в шляпке.
— Фашист! — проворчала себе под нос. — Окажись месье Буве тогда здесь, его бы точно расстреляли.
9
Всю дорогу незнакомец молчал. Полицейский крепко держал его руками, подталкивая в спину, иной раз довольно чувствительно, без всякой причины, просто чуял в нем жертву, которую толпа рада бы растерзать на части.
Низенькая консьержка семенила впереди всех мелкими торопливыми шажками, не переставая что-то бормотать, а сзади увязались несколько зевак.
Человек был самый обыкновенный, но эта его обыкновенность и вызывала подозрение. Если бы кто-нибудь, не важно где, вдруг крикнул «Держи вора!», все тут же уставились бы на него.
А еще больше он был похож на подонков, которые подстерегают маленьких девочек около школы.
Может быть, так казалось из-за его слишком бледного лиц с густыми черными бровями, или из-за круглых, как шары, глаз, казавшихся неподвижными, или слишком красных, как будто накрашенных губ?
Его невозможно было представить себе добрым семьянином, возвращающимся по вечерам домой к жене и детям. Это был одинокий, угрюмый, не слишком чистоплотный человек.
Он позволял толкать себя в спину, как будто привык к такому обращению, и только в комиссариате, в разделенном надвое перегородкой помещении, еще раз поправил пиджак, воротник, галстук и сказал неожиданно властным тоном:
— Я желаю говорить с комиссаром.
Дежурный взглянул на часы, на всякий случай заглянул к шефу, с удивлением увидел, что тот еще в кабинете, и сказал ему что-то вполголоса. Комиссар встал, выглянул в приоткрытую дверь, с любопытством посмотрел на незнакомца и пожал плечами.
— Это немец, господин комиссар, — крикнула ему консьержка. — Первый раз он пришел, еще когда война шла, спрашивал, точно ли здесь живет месье Буве, а через два дня нагрянули гестаповцы. Он-то, я уверена, две ночи назад и залез в дом и перерыл всю квартиру. Только взгляните на него! Он не посмеет отпираться.
Невозмутимость этого типа выводила ее из себя, ей хотелось броситься на него и исцарапать в кровь, так раздражал ее его спокойный, безразличный, почти благодушный взгляд.
— Я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз, господин комиссар.
Прежде чем провести его в кабинет, полицейский, ощупав его одежду, убедился, что он не вооружен. Дверь захлопнулась. Зеваки остались ни с чем. Мадам Жанну никто ни о чем не спросил, но она сразу же принялась рассказывать всю историю женщине, ожидавшей каких-то документов и в это время кормившей грудью ребенка. Белая массивная грудь была больше головы младенца.
Комиссар попросил с кем-то его соединить, вызвал одного из инспекторов, и дверь в кабинет закрылась.
Наконец спустя добрую четверть часа консьержку попросили зайти, но в кабинете уже не было ни незнакомца, ни инспектора.
— Вы действовали правильно, и я благодарен вам, мадам. Можете со спокойной душой возвращаться домой.
— Вы его арестовали? Он в тюрьме?
— Мы предпримем все необходимое, поверьте.
