Павел Саксонов - Можайский — 7: Завершение

Мне стало совсем нехорошо: вот тебе и нет никаких ультиматумов!

— А чтобы ты не слишком расстраивался, — Сугробин неожиданно мне подмигнул, — я кое что дам тебе!

— Что? — вяло, без интереса спросил я.

— Тебе понравится, уверяю!

Сугробин оглянулся в зал и поманил кого-то решительным жестом. Из-за одного из столиков поднялся совсем уж странный человек: издали он был похож на крестьянина, что было весьма неожиданно для такого места. Но когда он подошел ближе, я понял, что ошибся. Этот человек крестьянином не был. От него, конечно, разило землей, но совсем иного толка. Человек — в грубых, измазанных сапогах, в грубом, не до конца просохшем от ночного дождя армяке с измазанными не менее чем сапоги полами, с грубыми руками, в мозолистые ладони которых намертво въелась грязь — этот человек бы никем иным, как могильщиком!

— Могильщиком? — заморгал от удивления поручик.

— Могильщиком, — подтвердил Сушкин. — Я видел таких на кладбищах. Все они выглядят почти одинаково. Спутать могильщика с кем-либо еще невозможно! Да я и не спутал: подошедший к нам человек и в самом деле оказался могильщиком.

— Но что он здесь делал и зачем понадобился… графу? — поручик через силу выдавил из себя титул, как будто он, титул этот, никак не должен был принадлежать бандиту вроде Сугробина. — И какое это всё имело отношение к вам?

— А вот какое! — Сушкин поднял со стола стакан с почти уже остывшим «грогом» и сделал глоток.

Поручик к своему стакану не притронулся.

33.

«Позвольте представить, — с церемонной изысканностью приступил к процедуре знакомства Сугробин, — Никита Аристархович Сушкин… Фомич!»

Это «Фомич» на фоне изящного вступления резануло мой слух, а сам факт того, что представляли мне как-никак могильщика, заставил меня насторожиться и даже внутренне съежиться. «Уж не прием ли это запугивания?» — подумал я, но эта мысль оказалась ошибочной.

Сугробин — вот демократ! — пригласил Фомича присесть за наш стол, что Фомич тут же и проделал: без тени улыбки, без смущения, вообще без каких-либо чувств. Складывалось впечатление, что сидеть за графским столом для него не в диковинку.

— Изволь заметить, — начал Сугробин объяснения, — Фомич — работник кладбища…

— Могильщик, если точнее! — не удержался я.

— Совершенно верно! — не моргнув и глазом, подтвердил Сугробин. — Могильщик. Так сказать, та самая рука, в которую в конце концов падает любая обрезанная нить[41].

— Но зачем он здесь?

— В качестве свидетеля.

— Свидетеля чего?

— А вот послушайте…

Сугробин как-то неприметно изменился. Что именно в нем изменилось, я и сам не смог бы объяснить, попроси у меня кто-нибудь сделать это. Но изменение было, а вот в какую сторону — добрую или, напротив, злую — пока еще оставалось неясным.

— Вижу, Никита Аристархович, ты нас уже совсем в отъявленные злодеи записал, но вот тебе повод изменить свое мнение. Видишь ли, мы не только о собственной прибыли думаем, и не только о том, чтобы наших клиентов оградить от разного рода неприятностей — пусть и не… гм… совсем законным путем. Нет, уважаемый! Мы также проявляем заботу о меньших людях: о трудовом, так сказать, населении нашей великой Империи, поскольку — я понимаю это так — к трудовым слоям далеко не все относят тех бедолаг, что рискуют деньгами, создавая мощь и процветание этой самой Империи…

Мои брови выгнулись.

— Ты не смотри на мой пафос, — поспешил добавить Сугробин. — Сейчас я говорю не только искренне, но и с полным осознанием нашей миссии: мы сами, конечно, ее на себя возложили, но от этого ее суть не меняется. Так вот. Значительную часть наших доходов мы тратим на создание хороших условий труда. Чаще всего — буду до конца откровенен — это не требует от нас каких-то серьезных усилий. Всё происходит просто и буднично. Но бывают и такие случаи, в которых даже мы оказываемся практически бессильными. Вот этот — с могильщиками — случай как раз из таких. Мы наткнулись на стену непонимания, на глухое сопротивление, на…

Сугробин запнулся, но быстро нашелся:

— …на патриархальное представление о том, какою должна быть работа этих людей! Ты, полагаю, не раз и не два видел могильщиков за исполнением ими своих прямых обязанностей. Но видел ли ты когда-нибудь, в каких условиях они не трудятся, а живут?

Я был вынужден сознаться в своем невежестве:

— Никогда не интересовался…

— Напрасно! — перебил меня Сугробин, ожидавший именно такого ответа. — Напрасно, Никита Аристархович! Ибо зрелище твоим глазам предстало бы преудивительное. Странно, но, тем не менее, факт: отправляя близких нам людей в последний их путь, мы менее всего обращаем внимание на тех, кто этот путь обустраивает. А ведь это — не только странно, но и глупо… безответственно, если позволишь. От устроителей дорог — шоссейных, железных — мы ожидаем знания ими дела, тщательного выполнения инструкций, следим за тем, чтобы всё так и шло. А когда они — устроители эти — оказываются в сложных условиях, мы приходим на помощь, обустраивая их быт и давая им то, что скрашивает их нелегкую жизнь. И это — правильно! Ведь от них прямо зависит наша собственная безопасность: кто же хочет разбиться в коляске или в сошедшем с полотна вагоне? А возросшие скорости? Автомобиль! Ты хотел бы разбиться в автомобиле?

Я, разумеется, в отрицании мотнул головой.

— И я не хотел бы. И вот — мы оба, — когда на обсуждение выносят вопрос об отпуске средств на служащих дороги, мы, повторю, голосуем «за». Ведь ты голосуешь «за», правда?

На этот раз я кивнул, подтверждая:

— Конечно!

Мне тут же вспомнился случай, когда гласные[42] так насели на князя Хилкова[43], что тот в сердцах воскликнул: «Можно подумать, я летаю по воздуху!» Была создана специальная комиссия, в итоге выделившая весьма кругленькую сумму на ремонт пришедшего в опасную негодность участка дороги на московском направлении.

— Конечно! — воскликнул я. — А как же иначе?

— Вот именно: как же иначе?

— Но причем тут могильщики?

— По-твоему, — Сугробин покосился на Фомича, но тот оставался совершенно невозмутимым, — забота о путях для живых настолько важнее заботы о путях для мертвых, что этой, второю, заботой можно пренебречь?

— Да о чем ты говоришь? — я уже вообще ничего не понимал.

— Ну как же!

Сугробин снова покосился на Фомича, и это меня насторожило: несмотря на заявления графа о его, графа, полных искренности и откровенности, что-то тут было не так! Но что? Это мне предстояло выяснить, хотя — забегая вперед — я так ничего и не выяснил. А если еще точнее: выяснять оказалось нечего. Впечатление, произведенное на меня странными косыми взглядами в сторону Фомича, оказалось ложным.

— Сам посуди. Куда же это годиться — оставлять близких нам людей на произвол тех, кто лишен даже самого необходимого? Кто холоден, голоден, стеснен — и не только в переносном, но и в самом прямом смыслах? Как можно не обращать внимание на тех, кто занят настолько важным делом — подготовкой последнего приюта? Какие же мы после этого православные?

Фомич негромко крякнул.

— Ну, христиане? — поправился граф, бросив на Фомича очередной взгляд искоса. — Фомич, — пояснил он мне — имеет друзей — коллег, если угодно — на лютеранском кладбище. А лютеране пусть и крестятся неверно, однако тоже, как ни крути, веруют в Христа!

Я — уже в самом настоящем отчаянии — замотал головой:

— Господи! — вырвалось из меня. — Ты можешь говорить прямо? Что ты хочешь сказать? И что требуется от меня?

Сугробин вздохнул:

— Да ведь я и говорю…

— Но я по-прежнему ничего не понимаю!

— Хорошо: будем проще.

— Ну, слава Богу!

По губам Сугробина скользнула улыбка, и эта улыбка показалась мне не менее странной, чем косые взгляды в сторону Фомича. Но, как тут же выяснилось, улыбка — как и взгляды — ничего особенного в себе не таила.

— Как я уже говорил, мы помогаем обустраивать быт. Чаще всего никаких проблем в этой нашей деятельности мы не встречаем. Но всё же иногда наталкиваемся на препятствия. С препятствиями мы столкнулись и теперь: захотев помочь столичным могильщикам. Уж не знаю, почему, но почему-то никто из городской Управы и слышать не желает, чтобы отпустить сравнительно скромную сумму на реконструкцию жилых помещений для занятых копанием могил. А ведь нынешние…

— Подожди! — перебил я. — Отпустить сумму? Но ведь ты говорил, что это вы даете деньги? Как же так?

Сугробин пояснил:

— Мы не всегда можем выделить деньги прямо: для этого нужен официоз, а у нас, как ты понимаешь, с официозом туго. Как правило, мы остаемся в тени, находя людей, посредничество которых не бросается в глаза: заинтересованные стороны остаются в убеждении, что средства поступают из законных источников. В некоторых случаях мы даже находим подступы к тем же городским управам: создается впечатление, что деньги выделяет непосредственно город. К счастью, финансовые отчеты наших городов по-прежнему настолько запутаны и — нередко — противоречивы, что укрыть в них происхождение сравнительно небольших сумм не составляет особого труда. Но теперь мы почему-то оказались подле глухой стены! Никто не хочет и близко подступиться к рассмотрению вопроса об улучшении быта столичных могильщиков. И я вообще не понимаю: почему именно так! Ведь те условия, в каких ныне существуют могильщики, — это не ужас даже и даже не страх Божий. Это — бесчеловечность. Представляешь, да? Бесчеловечность в отношении тех, кто подготавливает всё для наиболее человечных проводов! А чтобы не быть голословным, я предлагаю тебе самому отправиться в маленькое путешествие по кладбищам, благо до некоторых из них — рукой подать[44].