Рауль Мир-Хайдаров - Ранняя печаль
Выведали... и разнесли по поселку на всеобщее посмешище...
Это у нее однажды с горечью вырвалось: "Боже, нам уже по двадцать восемь лет!" Неизвестно, от какого критического возраста она мысленно отталкивалась, -- но эта цифра в ее устах прозвучала почти трагически. Рушан тоже давно имел точку отсчета возмужания, взросления -- правда, поменьше, в двадцать пять, -- но оба они уже в полной мене ощущали свой возраст.
Наверное, если бы одноклассников Рушана кто-нибудь стал расспрашивать о нем (хотя по какому поводу -- не кинозвезда, не генерал, а рядовой прораб), они рядом с его именем непременно упомянули бы и Валю Домарову, "балерину", к которой он в свое время был неравнодушен.
Но если бы о первой любви спросили его самого, он, не задумываясь, назвал бы другую -- девочку с нотной папкой в руках, что жила на улице 1905 года. Хотя, конечно, что-то, не поддающееся однозначному определению, связывало его и с Валей -- уж она-то знала, чувствовала, что нравится черноглазому мальчику с Татарки, даже тогда, когда они еще не заговаривали между собой. А он искал ее глазами на воскресных дневных сеансах в летнем кинотеатре, и радовался, когда удостаивался ее взгляда или улыбки. А какое он ощущал волнение, когда находился возле нее, или случайно касался ее платья, пальто, руки! Теперь только с улыбкой, грустной и печальной, можно вспомнить все их невинные отношения: как болтали обо всем и ни о чем, как смеялись вместе, когда им было весело, как несколько раз катал ее на велосипеде...
Казалось бы, что в этом особенного? Да в том-то и дело, что не со всяким катались девчонки в то время. Конечно, нынешним подросткам такие отношения кажутся пыльной архаикой, как и запись в девичьем альбоме: "Умри, но не дай поцелуя без любви!" Впрочем, о поцелуях они в те годы и не думали. Самым интересным, волнующим в ту отроческую пору было случайно встретиться в библиотеке, в магазине или вынырнуть откуда-нибудь из-за угла на велосипеде, помочь ей поднести ведро от колодца или попасться навстречу, опять же как бы случайно, когда она шла в школу...
Он познакомился с Валей летом, у кинотеатра, после возвращения из пионерского лагеря. Показывали очередную серию "Тарзана" c легендарным Джоном Вейсмюллером, и у билетных касс творилось невообразимое, а он пришел с компанией, и среди них был чеченец, тот самый сорвиголова Султан. Рушан сразу приметил недалеко от кассы девочку с туго заплетенной косой и кокетливым белым бантом, то и дело выскакивавшим при движении у нее из-за спины. По глазам было видно, что она отчаялась попасть на этот сеанс. И тогда Рушан, неожиданно для себя, подошел к ней и, волнуясь, спросил: "Тебе сколько билетов?"
Она от радости вспыхнула и сказала: "Один, на любой ряд", -- и разжала ладошку, где влажно поблескивала серебряная монетка. Такой она у него и осталась в памяти -- радостная, протягивающая к нему ладошку, где лежал двугривенник.
Возможно, у него что-нибудь и сложилось бы с Валей, не встреть он в первую же свою техникумовскую осень девочку в голубых бантах. Если и вправду существует тот всесильный Амур со стрелами, то он сразу попал ему в сердце.
Поскольку они с Валей росли друг у друга на глазах, то детская симпатия, зародившаяся у летнего кинотеатра, все-таки существовала между ними. Хотя Валя, девочка красивая, своенравная, верившая в свою особую звезду, вряд ли кого из местных ребят считала достойной себя, -- она была уверена, что за пределами Мартука ее непременно ждет прекрасный принц.
Впрочем, вспоминая и других поселковых красавиц, спешивших вырваться из отчего гнезда, он убеждался, что и они думали о том же. Много позже, при встрече, Валя сама признается ему в этом. К той поре она успела закончить институт в Куйбышеве, побывать замужем, кажется, дважды, и вновь вернуться под родительское крыло, чтобы перевести дух.
Рушан к тому времени тоже закончил институт, и даже однажды чуть не женился, но свадьба расстроилась не по его вине. Над ним словно витал какой-то рок -- все девушки, в которых он влюблялся, непременно жаждали бурной страсти, высокой неземной любви и пребывали в ожидании не только необыкновенного принца и такой любви, но и особой жизни: романтической и возвышенной, героической и беззаботной одновременно. Понятно, что на сказочного принца он не тянул, и такую жизнь -- "беззаботную и героическую" одновременно -- не только не мог им дать, но даже и представления о ней не имел. Однако странно, что, обжигаясь, он каждый следующий раз влюблялся в точно такую же, да и они, его любимые, видно, что-то находили в нем, если, не спеша связывать с ним узы навсегда, все же не желали и отпускать его.
Сегодня, на склоне лет, оставшись один, он, на чей-то взгляд, скорее всего казался неудачником, но вряд ли сам Рушан считал себя таковым и никогда бы не променял того, что выпало ему, на спокойную, размеренную жизнь с хорошей хозяйкой под боком.
Он заехал тогда в Мартук по пути, всего на несколько дней, возвращаясь из командировки по своим строительным делам. Дома он принялся обрезать засохшие ветки на могучих карагачах и тополях, некогда посаженных им самим в пору великого сталинского плана озеленения, когда к нему на велосипеде подъехала бойкая девочка, из тех, кого зовут ныне тинэйджерами, а иные, начитавшись Набокова, -- нимфетками, и, поздоровавшись, передала ему записку.
Рушан недоуменно взял листок в клетку из школьной тетрадки, и, сразу узнав почерк, прочитал:
"Рушан, милый! Вчера была обрадована известием, что ты объявился в наших краях. Хорошо бы нам встретиться, поговорить, вспомнить общих друзей, а кое-кого даже помянуть, как, например, Володю Колосова и Толика Чипигина. Вспомнить, как молоды, наивны и счастливы мы были в нашем отрочестве и не понимали этого, как прекрасно было прийти в школу на вечер или на танцы в парк, куда все мы тайком рано начали бегать, повернуть голову и обязательно встретить твой ласковый влюбленный взгляд.
"Мой верный Рушан", -- как часто всуе я повторяла твое имя, и как мне завидовали подружки. Странно, нас ничто не связывает, ни один поцелуй, но я почему-то всегда считала тебя своим, думала, что имею на тебя какие-то права, была уверена, что ты пойдешь за мной в огонь и в воду. Ошиблась. Как вообще много ошибалась и обжигалась в жизни.
Но тем не менее тебя из судьбы не выкинешь... Приходи сегодня попозже, к одиннадцати, когда на тебя вволю наглядится твоя обширная татарская родня. Валя".
Девочка не отъезжала, пока он не дочитал записку -- наверняка она в нее сунула свой любопытный нос, и сейчас, не скрывая интереса, пристально разглядывала того, кто некогда, оказывается, нравился тете Вале.
Видя, что Рушан задумался и забыл о ней, она настойчиво спросила:
-- Придете?
Рушан, очнувшись от нахлынувших давних видений, рассеянно ответил:
-- Приду...
Удивительные вечера у них в Мартуке: летними днями жара за сорок градусов, временами откуда-то налетают знойные ветры, а вот с заходом солнца происходит волшебство -- наступает неожиданная прохлада, свежеет воздух, а чуть позже на высоком иссиня-черном ночном небе вспыхивают мириады ярчайших звезд. Такую резкую перемену погоды замечают даже самые черствые, равнодушные ко всему люди, у кого-то, бывает, вырвется порой: ну и вечера у нас, загляденье!
Весь день тогда дул из степи несносный суховей, нещадно палило солнце, казалось, выжигавшее из людей все желания, а с заходом огромного огненно-красного светила за бахчи все изменилось, как по мановению руки кудесника, даже побрызгал с полчаса теплый дождик, избавив хозяев огородов от вечернего полива.
Валю Рушан в последний раз видел давно, лет семь или восемь назад, еще студенткой, когда она приезжала домой на каникулы, а он уже в свой трудовой отпуск. Встретил, конечно, на танцах, но толком поговорить не удалось -- ее приглашали наперебой. Город уже успел наложить на нее свой отпечаток: подстрижена и одета она была по последней моде, выделялась и броским макияжем, и что-то новое, явно вызывающее, появилось и в поведении, и в манерах. Та раскованность, с которой она держалась с молодыми людьми, свободно, не таясь, курила вместе с ними между танцами, несколько шокировала Рушана, хотя многим как раз это и нравилось, -- он за спиной слышал одобрительное: "Во дает!" Временами казалось, что она слишком много и слишком громко смеется, привлекая и без того достаточное внимание. Но вслух Рушан не посмел сказать, что она ведет себя вульгарно, вызывающе-пошло, хотя эти слова весь вечер так и вертелись на языке. Боялся, что друзья его не поймут, подумают: это он с досады, что упустил свою Балерину. Он понимал, что между раскованной манерой поведения и вульгарностью, граничащей с пошлостью, есть тонкая грань, которую, кажется, не замечала сама Валентина, не говоря уже о сельских ухажерах и подружках, видевших в ней некий эталон современного поведения. Но это было тогда, с тех пор прошли годы...
"Какая она теперь, чему научила ее жизнь?" -- размышлял он весь день, но девочка с туго заплетенной косой, с пышным капроновым бантом, в смуглой руке которой влажно поблескивала орлом серебряная монетка, заслонялась той, запомнившейся в последний раз крашеной блондинкой в невероятно короткой мини-юбке, с сигаретой в небрежно отставленной руке.
