Рауль Мир-Хайдаров - Ранняя печаль
Солнце медленно опускалось в море, по всем признакам суля на завтра погожий день. Прогулочные катера, маленькие теплоходы уходили и возвращались с моря на причал Пицунды, как некогда приставали к этому же берегу и, может, даже в этой бухте корабли аргонавтов, прибывших за золотым руном Колхиды.
Неожиданно все обволокла ночь -- вязкая, звездная, ночь Колхиды. Вдали, за нейтральными водами, словно огромные новогодние ели, выстроившиеся в ряд, вдруг зажглись яркие огни: то шли, сияя праздничными огнями в ночи, огромные, трехпалубные, чужие теплоходы. Шли в Ялту "турки", "греки", "шведы", как называют моряки и жители морских городов заходящие в наши порты иноземные корабли.
Лето, море, круиз, праздник... Рушану даже почудилось, что он слышит музыку с чужих далеких кораблей, но это только казалось, его оглушала музыка, гремевшая за спиной.
Посвежело, с моря заметно потянуло ветерком, и Дасаев почувствовал себя зябко, неуютно, хотя веселье в зале только разгоралось. Рассчитавшись, он спустился вниз.
По ярко освещенным аллеям гуляли отдыхающие -- по всей вероятности, живущие в этих высотных корпусах и гостиницах, -- спешить им было некуда. Отовсюду зазывно гремела музыка, сквозь стеклянные стены ресторанов пастельно просвечивали танцующие в ярких летних одеждах, куда ни глянь везде праздник. Не было праздника только в душе Рушана, хотя внешне он вполне походил на довольного курортника. Не спеша покидал он курортную зону, когда на самом выходе -- у шлагбаума, где у водителей требовали предъявить специальный пропуск для въезда на территорию отдыха -- вдруг грянула музыка. Казалось, что все увеселительные заведения уже остались позади, но Рушан ошибся -- это был главный ресторан Пицунды "Золотое руно", и оркестр после антракта начал второе отделение.
Ресторан был вечерний, и когда Рушан проходил тут часа три назад, еще был закрыт для посетителей. Легкое, изящное сооружение, часть столиков располагалась прямо под деревьями, словно на пикнике, и сам ресторан хорошо вписывался в густую субтропическую зелень, которой были увиты все веранды. В саду на столиках стояли стилизованные "керосиновые фонари", на веранде кое-где висели тщательно выделанные белые овечьи шкуры, наверное, символизирующие "золотое руно". Возможно, они вызывали зависть у любой модницы и наводили на мысль, что на дубленку хватило бы в самый раз. Но за шкурами был особенный досмотр, их берегли пуще легендарного руна, хотя об этом знали только завсегдатаи. Ресторан имел свое лицо, чувствовалось, что постарались и те, кто задумал, и те, кто построил его, поэтому, не размышляя, Рушан шагнул к "Золотому руну".
На слабо освещенной эстраде неистовствовал оркестр, взвинчивая и без того наэлектризованный зал, на тесной площадке танцевали те, кто сидел за ближайшими столиками, остальным оставалось только завидовать и ждать своего часа, который мог и не наступить. Рушан прошел вдоль столиков, выискивая свободное место, как вдруг его окликнули:
-- Рушан, иди к нам!
Дасаев подумал, не ослышался ли он, но опять из-за столика, на котором слабо горела свеча, раздались возбужденные весельем, приветливые голоса:
-- Рушан, дорогой, иди к нам!
Ноги вмиг стали ватными, и тысяча догадок промелькнула в одну секунду: кто это мог быть? Джумбер, Тамаз, Роберт, старые друзья-архитекторы?
Окликнули его, конечно, грузины, акцент чувствовался. Он пробирался медленно, обходя шумные столы, но душой уже летел туда, откуда раздалось неожиданное приглашение... а вдруг?
-- Рушан, у нас мало света, или ты успел уже хорошо гульнуть, что не признал нас? -- спросил, улыбаясь, Тенгиз, сын хозяйки дома, где он остановился.
За столом с Тенгизом сидели три девушки, снимавшие большую комнату на первом этаже, и приятель Тенгиза, сосед Заури. Иногда, возвращаясь вечером, Рушан заставал эту компанию в саду, однажды даже засиделся с ними за полночь.
-- Пожалуй, света действительно маловато, -- ответил устало Рушан. -- А насчет гульнуть... Я как раз недогулял сегодня, это хорошо, что я встретил вас. Хорошо бы бокал вина...
Официант уже стоял наготове за спиной Тенгиза.
-- Слышал, что сказал наш друг Рушан? Огня и вина...
То, с чем долгие годы не хотел смириться, Рушан понял, осознал только сейчас. В какие-то мгновения здесь, в шумном "Золотом руне", в голове возникла вдруг такая пронзительная ясность, как будто освободился от наркоза, и в эти минуты пульсировала только одна мысль: "Глория потеряна навсегда", а перед глазами встала единственная ее телеграмма: "Не ищи меня..."
Оставшиеся дни, которых было не так уж много, Рушан провел в компании со своими соседями, и все эти дни он прощался с Гаграми, ибо знал, что больше сюда не вернется -- никогда не надо возвращаться туда, где был по-настоящему счастлив... Но счастлив все же был, был...
Три года назад он получил от Глории письмо из Гамбурга. Оказывается, уже лет десять, как она перебралась в Германию.
Глория писала, что вовремя поняла: профессионально ей никогда не удастся реализовать себя в Стране Советов, да и сама жизнь там стала ей невмоготу, -- она словно предчувствовала, что ждет ее Родину впереди.
Прислала Глория и фотографии -- она на отдыхе на Лазурном берегу, в далекой Ницце. Снялась она у парадного удивительно знакомого отеля, хотя в тех краях Рушан никогда не бывал. В письме нашлось объяснение -- Глория фотографировалась на фоне своего детища, удачно спроектированного в молодости.
Она писала, что владельцы отеля "Глория", узнав, что она архитектор, автор проекта популярных в Европе гостиниц для молодоженов, целый месяц принимали ее, как высокую гостью, за свой счет. Еще она писала, что труд, в который она вложила всю душу, проектируя Дом молодежи в Заркенте, не пропал даром: на базе тех решений она построила дворец для шейха из Кувейта.
На чужбине Глория преуспела, создала собственную архитектурную мастерскую, которая не знала отбоя от заказов. Но какие бы роскошные фотографии ни пришли из Гамбурга, в письме чувствовалась неистребимая тоска: что-то, чего не могли заменить никакой успех и благополучие, осталось на родине навсегда, -- Рушан это чувствовал. Нагадай ему кто-нибудь в юности, в далеком, богом забытом Мартуке, что его друзей и любимых разметет по свету, по Парижам и Лондонам, он бы улыбнулся и, как некогда Саня Вуккерт --зеленоглазой Томочке Солохо, сказал бы: "Ты не умеешь гадать, мадам..."
...Проходят дни -- тоскливые, тяжелые, нудные, и трудно поверить, что впереди ждет радостное время. Порою кажется, что жизнь прожита зря, напрасно, но когда через запыленное, давно не мытое окно Рушан видит выходящую из дома напротив девочку с голубыми бантами и нотной папкой в руке, на лицо его набегает улыбка: жизнь продолжается, несмотря ни на что, потому что еще жива любовь, и память не потускнела.
А пока любовь и память -- эти два волшебных крыла, поднимающих человека ввысь, -- еще не сломаны, жизнь не иссякнет, не истает, как дым, как туман на заре...
1991г., май, Переделкино
Ати (тат.) - отец
Абы (тат.) -- дядя
