Рауль Мир-Хайдаров - Ранняя печаль
Компания теряла еще одного лидера, и Джумбер просил организовать прощальное застолье.
Хотя Роберт, выражаясь чиновничьим языком, шел на повышение, застолье получилось далеко не веселым, -- все понимали, как и сам Роберт, что приглашение крепко запоздало. Единственной отрадой служило то, что через три дня он выйдет на поле в родном Тбилиси, а это -- исполнение самой высокой мечты любого грузина, играющего в футбол. Но, что скрывать, он был бы гораздо счастливее, если б играл за родной клуб.
Поэтому, наверное, эта игра Роберта и стала его лебединой песней. Джумбер, смотревший матч по телевизору у Дасаевых дома, не скрывал слез.
Впервые играя за "Пахтакор", в незнакомой команде, Роберт творил невозможное, невероятное, ему удавалось все. И опытные партнеры, почувствовав, что у новичка пошла игра, все пасы адресовали ему. Два гола, что забил Роберт в той игре, взбудоражили грузинских болельщиков: откуда такой парень взялся? И, наверное, не было в те дни в Тбилиси более счастливого человека, чем Тамаз, рассказывавший о грузинских футбольных варягах, сражающихся на чужбине.
Игру друга Джумбер прокомментировал коротко:
-- Каждый из нас, грузин, кому не посчастливилось играть дома, в Грузии, должен был сыграть только так, на пределе своих сил. Или умереть на поле. -- Прощаясь с ними в тот вечер, рано седеющий капитан с горечью произнес: -- Вокруг столько людей, а мне кажется, что нас в городе осталось трое...
Нерадостные события еще больше сплотили Глорию и Рушана, их совместная жизнь стала обретать семейные черты, -- странно, наверное, звучат эти слова на пятом году брака, но что было, то было. Те, пролетевшие одним днем, годы у каждого из них оказались до предела заполнены лишь работой. Глория и по ночам иногда вдруг оказывалась у кульмана, если приходила какая-то идея, а у Рушана на объекте стояла заправленная раскладушка. Только поменял их несколько раз, слишком уж хрупкими они выпускались, видно, не были рассчитаны на издерганных прорабов, которые и спать-то спокойно не могут. А когда выпадало свободное время, старались общаться с друзьями, принимать гостей и не упускали мало-мальского случая съездить в Ташкент.
Рушан оставался по-студенчески неприхотлив, на домашних обедах и уюте не настаивал, он понимал Глорию, гордился ею, работа ее вызывала у него огромное уважение, и он тайком думал, что его сын непременно станет, как мать, архитектором.
Нельзя сказать, что Глория охладела к архитектуре, нет, просто стала вовремя, как все, возвращаться с работы. Из квартиры исчезли кульман и десятки листов ватмана со схемами, планами, видами, и комната стала похожа на комнату, а не на мастерскую проектного института. В доме появились диковинные, в горшках, цветы, сингапурские чайные розы. Возвращаясь с работы, она заходила на базар, и к приходу мужа из кухни доносились аппетитные запахи. Рушан был приятно удивлен, что жена его замечательно готовит. На дом, как прежде, работу она теперь не брала.
Изменилось кое-что и в распорядке Рушана. Он тоже стал вовремя возвращаться с работы, и наконец-то поставил рамы на балконе, настелил там деревянные полы. Работа, откладывавшаяся годами, была сделана за неделю, и они оба были поражены этим. Тогда-то и решили своими силами сделать в квартире ремонт, и у Глории вновь засветились сумасшедшие огоньки в глазах.
Рушан чувствовал: работать на износ, как работал на строительстве комбината, у него уже нет сил, и подумывал взять объект поспокойнее, как поступали многие его коллеги, но ничего об этом Глории пока не говорил. Чаще стали бывать в Ташкенте. В ту весну они приохотились ездить в новый органный зал и, конечно, не пропускали ни одной игры "Пахтакора", болели за Роберта.
-- Зная, что вы на трибуне, я увереннее чувствую себя на поле, --говорил им после игры Гогелия.
В то лето их компания распалась окончательно.
"Металлург" сильно обновился: шла смена поколений, из прежнего чемпионского состава доигрывали двое -- бессменный капитан и вратарь. Сменился и тренер, и с ним пришло полкоманды. У Джумбера сразу не сложились отношения ни с тренером, ни с новобранцами -- у них оказалось разное отношение к футболу. Вот тогда-то в Заркенте впервые появились на поле патлатые, нечесаные футболисты, игравшие со спущенными гетрами, в футболках навыпуск, а на шее у каждого болталась какая-нибудь чепуха, называвшаяся талисманом.
По игре Джумберу трудно было предъявить претензии, хотя он уже потерял в скорости, но пришла футбольная мудрость, обострилось тактическое чутье, а главное -- он забивал по-прежнему много, хотя потерял свои крылья, Тамаза и Роберта, а новые нападающие не очень-то баловали его пасом, -- за этим он чувствовал козни не только молодых, но и тренера. Видимо, так оно и было, Рушан с Глорией в футболе все-таки разбирались.
На очередной игре дома, в разгар второго тайма, когда команда вела в счете и Джумбер забил гол, тренер подошел к полю и знаками показал, что собирается поменять Джешкариани. Джумбер поначалу не понял -- менять его? Глория с Рушаном увидели, как смертельно побледнел капитан, -- это было рядом с их сектором. В ту же секунду он подбежал к кромке поля и, схватив тренера за грудки, прохрипел:
-- Только попробуй, только попробуй! -- и, не оборачиваясь, побежал к ценру.
Пожалуй, кроме Рушана и запасных, никто и не понял, что произошло...
-- Все, друзья, настал и мой черед проститься с футболом, -- сказал капитан после игры и решения своего не изменил, даже когда стали уговаривать остаться.
Джумбер, устраивавший другим пышные проводы и встречи, от прощального вечера в "Жемчужине" отказался. Его отъезд они отмечали дома, втроем, в только что отремонтированной квартире, и просидели до утра. После отъезда Джумбера им долго казалось, что Заркент несколько померк.
Джумбер словно предчувствовал кончину футбола в Заркенте. Осенью класс "Б" упразднили, и уже больше никогда настоящий футбол в этот город не заглядывал. Перестали по весне приезжать и гонщики, но здесь все объяснялось проще: гаревых дорожек понастроили повсюду и не было резона тащиться через всю страну в заштатный городок.
Пролетали месяц за месяцем, в их упорядоченной семейной жизни время катилось стремительно. Рушан, радуясь за свою семью, за то, что Глория как будто обрела покой, постоянно думал: "Вот еще бы сына для полного счастья". Но никогда Глории об этом не говорил, хотя догадывался, что и она думает о том же. Он знал, что она зачастила к врачам. Шло время, но радостного, стыдливого признания, что у них будет малыш, он так от жены и не услышал.
Однажды среди ночи он проснулся, почувствовав, как Глория, прижавшаяся к его плечу, беззвучно плачет. Он не подал вида, что проснулся, подумал: "Может, приснилось что". Но когда это случилось и во второй, и в третий раз, и он попытался ее успокоить, с ней случилась истерика. Не владея собой, обезумевшая от точившего ее горя, она кричала:
-- Я убила твоего сына, почему же ты не выгонишь меня? Почему не прогонишь прочь? Я ведь сломала тебе жизнь, у тебя никогда не будет сына, Рушан! Я знаю, ты мечтаешь о нем день и ночь. Прогони меня! Прогони!!! --плакала она, упав к его ногам.
Рушан, целуя ее безумные глаза, успокаивал как мог, и в эти минуты искренне сожалел, что когда-то так настойчиво внушал ей мысли о сыне, о роде Дасаевых, перед которым он якобы в долгу. Сейчас он отказался бы от десяти своих будущих сыновей, чтобы только в душе жены вновь поселился покой, -- он чувствовал, как она погибает.
После этого случая Рушан стал еще внимательнее к жене, не работал в ночные смены, -- он боялся оставлять ее дома наедине с угнетавшими ее мыслями.
Как он хотел тогда, чтобы Глория поняла, что на свете дороже ее для него никого нет! Иногда это, кажется, ему удавалось, и она на месяц-другой преображалась, ходила веселая, покупала наряды, и они чуть ли не каждую субботу выезжали в Ташкент.
В отпуск туристами съездили в Болгарию, отдыхали на новом курорте "Албена", где Глорию восхищали отели на берегу моря. Здесь она опять стала много рисовать, подружилась с болгарскими архитекторами.
Рушан радовался вновь проснувшемуся в Глории интересу к архитектуре. Он готов был пожертвовать сложившимся семейным уютом, вновь превратить квартиру в проектную мастерскую, лишь бы жена по ночам не плакала, не мучилась виной.
Тогда в Болгарии было немало дискотек, а в ресторанах играли первоклассные оркестры, и Глория, как когда-то в "Жемчужине", каждый вечер с упоением танцевала. А когда они возвращались обратно из Варны в Одессу пароходом, в танцевальном зале на верхней палубе кто-то из отдыхающих позавидовал Рушану: какая, мол, у вас веселая, беззаботная жена. Рушан, не став разуверять говорившего, про себя обрадовался: "Хвала Аллаху, кажется, она пришла в себя".
Через неделю после приезда из Болгарии Рушан вернулся с работы домой с цветами и нашел на столе записку.
