Иван Любенко - Черновик беса
Толстяков сказал короткую прощальную речь, и люди стали бросать пригоршни земли. Заскрипели лопаты, и могильщики, насыпав холмик, вкопали деревянный крест.
У могилы вся в слезах стояла жена Толстякова — родная сестра убиенного. Сама же вдова, Екатерина Никитична, в чёрном траурном платке, едва держалась на ногах. Вероника Альбертовна успокаивала её, как могла.
— Простите за беспокойство, — послышался знакомый голос.
Толстяков и Ардашев обернулись. К ним подошёл пристав Закревский и сказал:
— Господа, мы проверили всех прибывших в Сочи за последнюю неделю. Фамилии лиц, из названного вами списка возможных подозреваемых, в ведомостях по оплате курортного сбора не значатся. Петражицкий никуда не уезжал. Он дома. Телефонную трубку берёт горничная и всем говорит, что его нет. Об этом девка проболталась приказчику табачной лавки, где она покупает папиросы для Петражицкого. Говорит, что тот закрылся в комнате и заканчивает какую-то повесть. Велел его не беспокоить. Мне стало это известно от агента сыскного отделения Петербурга, куда я позвонил. Думаю, со дня на день он появится в «Петербургской газете» со своим новым творением. А вот с Глаголевым сложнее. Последние сведения о нём значатся ещё по Петербургу. А дальше — тишина, как в омут канул. Имение его родителей мы пока не нашли. Он не задерживался полицией и не был осужден. Если Глаголев в Сочи, и если он Бес, то, скорее всего, обзавёлся поддельным видом. — Полицейский помолчал немного и тихо прошептал. — Я понимаю, как вам тяжело, но не могли вы обратить внимание на присутствующих? Вполне вероятно, что неуловимый преступник среди них.
— Да-да, хорошо, — вымолвил издатель, окидывая обступивших его людей рассеянным взглядом.
Народ стал потихоньку расходиться. Сергей Николаевич, помня просьбу Закревского, словно ледокол, разрезал толпу, разглядывая людей. Вдруг он остановился, глядя на человека, спешившего к ожидавшей его пролетке. Незнакомец слегка прихрамывал.
— Рудольф Францевич! — возгласил он. — Рудольф Францевич! Постойте!
Но названный господин уже забрался в пролётку.
— Куда вы?! — закричал газетчик. — Остановитесь!
Коляска, поднимая клубы дорожной пыли, понеслась прочь.
— Кто? Кто это был? — догнав Толстякова, спросил Закревский.
— Аненский, то есть Петражицкий.
— Вы уверены? — недоверчиво, спросил полицейский.
— Конечно! — категорично взмахнул рукой издатель.
— Но этого не может быть! Он в Петербурге. Я это точно знаю.
— Значит, ваши сведения ошибочны! — затряс головой Толстяков, и его губы дёрнуло судорогой.
IIЧерез три дня Кривошапка позвонил Толстякову и сообщил, что Аненский приходил в «Петербургскую газету» с новой повестью, которая, как и прежние, оказалась весьма посредственной.
— Вот так реприманд! — вешая трубку телефона, вымолвил издатель. — А я-то был уверен, что это был он.
— Однако вы видели его только со спины? — спросил адвокат.
— Ну да.
— А как вы поняли, что это Петражицкий?
— Так он же прихрамывал на правую ногу точь-в-точь как Рудольф Францевич.
— Вероятно, злоумышленник, зная эту особенность Петражицкого, и решил вас обмануть, хотя… — не докончив фразы, присяжный поверенный полез за коробочкой ландрина, но передумал, и убрал её обратно.
Глава 12. Тифлисская уника
Все дни в доме царила скорбная атмосфера. Прислуга ходила на цыпочках, не смея лишний раз потревожить хозяев. Не было слышно ни смеха, ни весёлых разговоров. Даже борзая Клюква, будто сочувствуя горю, не клянчила еду, а лежала тихо в сторонке, на половике.
Сергей Николаевич уговорил вдову погостить в имении до самых холодов. Екатерина Никитична согласилась, поскольку после смерти мужа осталась практически без средств к существованию. По всему было видно, что она готова жить на вилле постоянно и следить за парком и домом. Такое положение дел устраивало Толстяковых. Теперь можно было уезжать в столицу, не боясь недосмотра прислуги и воровства управляющего.
После убийства Пантелеймона Стахова пристав Закревский стал заходить чуть ли не каждый день. Он пил чай и рассказывал о своей службе. Как выяснилось, главный сочинский полицейский уже два года, как овдовел. Жена умерла при родах, и ребёнка тоже спасти не удалось. Постепенно всем стало понятно, что к вдове он испытывает симпатию. Нельзя сказать, чтобы она к нему благоволила, но и не была совсем безразлична.
В субботу, тринадцатого июля, через неделю после убийства, Толстяков в компании Ардашева сидел на террасе и, просматривая свежий «Сочинский листок», дымил папироской. Клим Пантелеевич внимательно читал, купленного в лавке, «Витязя в тигровой шкуре».
— Неспроста-неспроста, — задумчиво проговорил Толстяков.
— Вы о чём, Сергей Николаевич? — присяжный поверенный оторвался от книги.
— Да вот наткнулся на статью. Послушайте: «Английский круизный пароход «The Оcean», следующий из Саутгемптона в Константинополь, продлил маршрут и направился в Россию. Конечной точкой его прибытия будет теперь Одесса, откуда он вновь вернётся в Константинополь и заберёт пассажиров. Изменение курса произошло по просьбе английского промышленника, известного своими экстравагантными поступками, сэра Чарльза Блэкстоуна. Весь дополнительный отрезок пути от Константинополя до Одессы и обратно он оплатил наличными в кассу пароходной компании. Более того, мистер Блэкстоун согласился нести расходы по размещению в отеле Константинополя тех вояжёров, которые не захотели плыть в Одессу, а остались в Турции ожидать возвращения парохода. Это не первая странная выходка английского миллионера. Несколько лет назад он прославился тем, что выкупил у известного коллекционера А. Фаберже по баснословной цене пятьдесят первый пробный оттиск первых почтовых российских марок. Точная сумма сделки не разглашается. Однако согласно данным бельгийского филателистического журнала «Timbre post» речь может идти о десятках тысяч английских фунтов. Объяснить цель визита в Россию британец отказался». — Главный редактор отложил газету и сказал: — Много бы я отдал, чтобы узнать, зачем этот нувориш направился к нам.
— Не могу понять, почему это вас так волнует, — с полным безразличием произнес адвокат.
Толстяков не успел ответить, как появилась горничная и сказала, что его просят к телефону. Сергей Николаевич поднялся и быстро прошёл в кабинет. Не прошло и трёх минут, как он вернулся и, закурив папиросу, вновь сел в кресло.
— Всё прояснилось, — выпустив дым в потолок, сказал он.
— Что «всё»? — не понял Ардашев.
— Мне только что звонил сын бывшего начальника Тифлисской почты Александр Петрович Фогель. Он отыскал «русскую унику» и приглашает меня принять участие в аукционе, который пройдёт в Тифлисе во вторник. Он же и уведомил телеграммой этого британца, который примчался, в Одессу, очевидно, для того чтобы пароходом добраться до Поти или Батума, а оттуда по железной дороге — в Тифлис. Нам нельзя терять ни минуты. Мы должны опередить Блэкстоуна и прибыть первыми. Ясно, что мои финансовые возможности смехотворны по сравнению с этим англичанином. Поэтому надобно убедить Фогеля, продать марку мне. Она — достояние России и должна остаться в нашей стране. Ни в коем разе нельзя допустить проведение открытого аукциона. Фогель просил, чтобы я остановился в гостинице «Вентцель». Именно там он меня и найдёт.
— Простите, но не могли бы подробнее объяснить, о чём идёт речь?
— Извольте. Марка, о которой идёт речь, уникальна, хотя и выглядит неказисто: без зубцов, выполнена рельефной печатью; в середине её расположен герб Тифлиса, а над ним — двуглавый орёл с опущенными вниз крыльями; герб заключён в тонкий круг, вписанный в двойную квадратную рамку, а на ней надпись: «Тифлис: городс: почта 6 коп:». В углах между рамкой и кругом, расположены по два скрещивающихся почтовых рожка. Впервые о ней вспомнили ещё в восьмидесятых годах прошлого века. С тех самых пор её и ищут. Однако поиски оказались тщетными. Она есть во всех каталогах, но вживую её никто никогда не видел. И я, и этот Блэкстоун не раз помещали в Тифлисских газетах объявления о желании купить её. В «Кавказском календаре» за 1858 год, изданном наместником на Кавказе, мне удалось найти «Правила для городской почты в Тифлисе и развозки на дом журналов и газет». Так вот в них написано, что при местной губернской почтовой конторе учреждено особое отделение городской почты, в котором «продаются штемпельные бумажные печати, имеющие свойство облатки, с платою за каждою по 6 копеек». Эта марка клеилась к каждому письму, подтверждая, что оно оплачено. В тех же правилах указывалось, что доставка корреспонденции в Коджоры и обратно в Тифлис оплачивается тремя шестикопеечными марками.
