Иван Любенко - Черновик беса
Вся компания, за исключением невесть куда подевавшегося податного инспектора, расположилась за одним столом. Холодное шампанское и мороженное пришлись, как нельзя кстати.
С площадки открывался удивительно живописный вид. Красный закат, казалось, подпалил море. В его ярком пламени золотились пальмы, и тлели края облаков.
После второго звонка публика заспешила в зал. Все уже расселись на свои места, а Стахов так и не появился. На сцену вновь вышел Шаляпин, и концерт продолжился.
— Странно, что до сих пор нет Пантелеймона Алексеевича, — на ухо мужу прошептала Вероника Альбертовна.
Клим Пантелеевич ничего не ответил, а лишь посмотрел на Екатерину Никитичну. Супруга податного инспектора то и дело поворачивалась к входным дверям, но мужа не было.
Выступление первого баса России теперь чередовалось с инструментальными миниатюрами его аккомпаниатора Фёдора Кёнемана и скрипача Николая Авьерино. Это позволяло Шаляпину отдыхать, поскольку в зале стояла такая плотная духота, что, казалось, воздух можно было резать ножом, как желе. Из-за этого зрителям пришлось довольствоваться только десятью исполнениями Фёдора Ивановича. Последней была знаменитая «Блоха». С первым аккордом зал затаился, предвкушая редкое по красоте произведение. Шаляпин, казалось, не пел, а играл своим голосом, точно это был какой-то волшебный инструмент:
Жил-был король, когда-то при нём блоха жила. Блоха, блоха. Милей родного брата она ему была. Ха-ха-ха-ха-ха блоха… Зовёт король портного: "Послушай ты, чурбан, Для друга дорогого сшей бархатный кафтан". Блохе, да-да хе-хе-хе-хе-хе блохе. Хе-хе-хе-хе-хе кафтан, Ха-ха-ха-ха-ха-ха, Ха-ха-ха блохе кафтан. Чтоб жарко и парко блоха моя жила, И полная свобода ей при дворе дана. При дворе хе-хе-хе-хе-хе блохе ха-ха-ха, Ха-ха-ха-ха-ха-ха блохе…
Стоило прозвучать последней раскатистой строке, как зал поднялся и утонул в нескончаемых овациях. Одни кричали «браво», другие — «бис», но певец поклонился и под бурные аплодисменты покинул сцену.
— Шаляпин в концерте, пожалуй, более интересен, чем в опере, — поднимаясь, заключила Вероника Альбертовна.
— Ты права, — согласился Ардашев. — В опере приходится считаться с декорациями, костюмами, и, в конце концов, с оркестром. Это рассеивает внимание. Здесь же, певец один на один со зрителем, и каждому из нас кажется, что он поёт именно для него одного.
— Послушайте, но куда же подевался мой муж? Кто-нибудь его видел? — забеспокоилась Стахова.
— Он шёл последним. Может, встретил кого? — предположил Толстяков.
— Не волнуйтесь. Наверное, он уже дома, — попыталась успокоить Екатерину Никитичну супруга присяжного поверенного.
— Конечно, дома, — согласился издатель. — Видать, не захотел сидеть в душном зале.
Найти пролётки оказалось делом не простым, тем более что в одной коляске всем уехать было невозможно. Поэтому решили прогуляться, ожидая, когда извозчики освободятся.
Набережная Сочи прекрасна вечером. В сгущённых сумерках море казалось далёкой бездной, готовой поглотить всё живое. Неясные силуэты рыбацких парусников угадывались у пирса. Показавшаяся луна освещала лишь узкую полоску воды, и она, точно дорога в волшебный мир, уходила в темноту.
Наконец показалось свободное четырёхместное ландо и фаэтон. Клим Пантелеевич поехал в одиночестве. «И всё-таки, я полагаю, что с Пантелеймоном Алексеевичем что-то случилось, — предположил адвокат. — Был и пропал. Как можно исчезнуть в столь людном месте? А впрочем, среди толпы затеряться легче, чем в поле. А может, и правда, он уже на вилле и давно пьёт чай?».
По прибытии домой стало ясно: Стахов на виллу не вернулся. Его прождали всю ночь, а утром сторож принёс синий конверт, который кто-то сунул под калитку.
Уже через несколько минут Толстяков дрожащими руками передал присяжному поверенному продолжение кровавого романа.
«Глава четвёртая.
Экспромт
Вчерашний вечер оказался удачным. И не только потому, что я в числе других зрителей присутствовал на концерте Фёдора Шаляпина и наслаждался изумительным по красоте пением российской оперной знаменитости (жаль, правда, что пришлось пропустить второе отделение). Однако не меньшим, а может быть и большим, удовольствием оказалось нахождение рядом с жертвой — издателем Плотниковым. Нас отделяли всего два ряда стульев (ради этого мне пришлось расстаться с сорока рублями; места в партере чрезвычайно дороги, а цены у барышников — заоблачные).
Я смотрел на впередисидящий, аккуратно зачёсанный затылок, мечтая о той минуте, когда продырявлю его из револьвера. Хотя нет. Прежде я бы заставил его стать на колени, и, увидев молящий о пощаде взгляд, приставил бы дуло ко лбу и только потом, взведя курок, и услышав щелчок, чуть помедлив, нажал на спуск. Выстрел! И тело, точно мешок с картошкой, завалилось бы на правый бок. Или на левый? Но какая разница? Главное, чтобы дело было сделано и свершилось правосудие. Пока это только мечта, но рано или поздно, она станет явью. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
О том, какие испытания ожидают Плотникова в ближайшее время, я написал эту главу. На мой взгляд, она получилась вполне сносной, хотя и слегка перегружена длинными и тяжёлыми для мнительного читателя деталями.
Сначала всё шло хорошо. Во время антракта, дождавшись, когда вся компания поднимется с мест, я вынул из кармана конверт и уже собирался незаметно положить его на стул главного редактора «Невской газеты», как вдруг в самый неподходящий момент обернулся Птахов. Этот жалкий канцелярист заметил моё движение. Из-за этого мне пришлось вновь спрятать послание в пиджак. Только это не помогло. Податной инспектор проследовал за мной. Уже на улице я понял, что просто так он от меня не отвяжется. Я взял коляску, но и преследователь тоже оказался не промах — запрыгнул в свободную пролётку. И вот тут у меня родилась мысль об экспромте. «Ну что ж, — решил я, — раз он так спешит навстречу своей судьбе, надобно его уважить. Тем более что смерть никчёмного человечишки только продлит мучения Плотникова».
Остальные сцены я разыграл безупречно, действие за действием. Кстати, иногда кажется, что во мне умер весьма недурной театральный режиссёр или, как говорят англичане, manager.
Итак, я решил ехать в сторону городской бойни. Мой шпик от меня не отставал. Когда Надеждинская улица почти закончилась, я отпустил извозчика и пошёл пешком, не оглядываясь. Птахов тоже распрощался с возничим и пустился следом. Через десять саженей я спрятался за деревом.
Вокруг стояла непроглядная темень, густая как вакса. Надо сказать, что темнота — постоянный спутник в этом черноморском посаде. Здесь не более восьмидесяти керосиновых фонарей, кои ночью освещают только сами себя и служат своеобразными маяками одиноким прохожим. А на этом пустыре света не было вовсе. Не представляло большого труда прислониться к стволу тополя и слиться с ним в единое целое. Птахов потоптался, остановился на месте и принялся чиркать спичками. Когда одна из них зажглась, ему в лоб уже смотрел ствол моего револьвера.
— Это вы? — прошептал он одними губами. — Я так и знал.
— Так что же вы тогда не сказали об этом вашему шурину?
— Мне хотелось самому поймать вас.
— Думали утереть нос его дружку-адвокату и доказать свою состоятельность?
Кузьма Матвеевич молча кивнул.
— А вы смелый человек. Смелый и глупый, — продолжал я. — Неужто вы не понимали, что я завожу вас в безлюдное место? На что вы надеялись, пустившись в преследование? На свою силу? На удачу?
Податной инспектор помолчал, а потом спросил:
— Вы меня убьёте?
— А разве у меня есть другой выход? К тому же, ваша смерть — ещё одна щепотка соли на рану ненавистного, как вам, так и мне, Плотникова. Я принесу вас в жертву уголовному роману. Вот же здорово! Книжный персонаж становится реальным, жизненным. Именно поэтому я и назвал это произведение «Черновик беса».
— Простите, не понял…
— Что же тут непонятного? Я описываю события так, как они, по моему мнению, должны сложиться, но жизнь всё переписывает начисто, исправляя ошибки автора. И только четвёртая глава будет исключением. Я напишу её сегодня же, после вашей смерти. Утром её прочтёт главный редактор «Невской газеты».
— Просить о пощаде, как я понимаю, бессмысленно? — обречённо осведомился он.
— А вы умный человек. Мне будет непросто лишить вас жизни.
— Но зачем? Зачем вы всё это делаете? Неужели отказ от издания вашего романа — достаточная причина для стольких душегубств? Это же бесчеловечно!
— Вы слишком упрощаете. Роман — повод для борьбы за справедливость. Видите ли, мир устроен так, что одни получают всё — красавицу жену, прибыльную газету, виллу, имения, — а другие вынуждены всю жизнь прозябать и испытывать нужду. И вот эти первые, уже нахапавшие полные карманы счастья ещё и мнят себя судиями и распоряжаются жизнями других людей, тех, к кому Всевышний оказался не столь милостив. Однако я не анархист[14] , не лезу в политику и не собираюсь выступать за всеобщее равенство и благоденствие. Я лишь заставляю весы судьбы уравновеситься. Меня интересует только та справедливость, которая относится непосредственно ко мне. За неё я и борюсь.
