Смерть в прямом эфире - Кирстен Уайт
От наплыва эмоций кружится голова. Вэл осматривается по сторонам, жалея, что некуда сесть, и даже размышляет, не устроиться ли прямо на земле, в пыли, прибегнув к помощи гравитации, чтобы обрести равновесие. Потом вместо этого берет Айзека за руку, вероятно, слишком крепко сжимая его ладонь, но не в состоянии сопротивляться порыву.
– Погоди, ты хочешь сказать, что мой папа меня похитил?
Следовало раньше сложить вместе два и два, когда выяснилось, что мать жива. Но Вэл не способна представить отца злодеем. Он едва мог на нее смотреть: вряд ли подобное отношение свойственно родителю, настолько отчаянно желавшему сохранить при себе ребенка, что решился даже на похищение? Может, он сделал это в качестве возмездия, чтобы свести счеты с женой? Хотя никогда не проявлял склонности к жестокости. Ничего не сходилось.
Айзек выглядит удивленным. Он подыскивает слова, явно расстроенный и встревоженный.
– О, Вэл, извини, пожалуйста. Я предполагал, что ты уже знала, но осталась с отцом из чувства долга. Или с самого начала согласилась сбежать по собственной воле.
«Прекрати позорить меня, Валентина», – вспоминаются слова, заставившие ее содрогнуться.
– А мама меня искала? – Ей ли принадлежал голос, произнесший ту резкую фразу? – И обрадуется ли мне?
Эти вопросы причиняют боль, несут в себе страх – но также и надежду. Надежда опаснее, потому что способна разорвать изнутри даже легче страха.
– Твоя мать пережила тяжелые времена с момента всего случившегося. – Когда Айзек, наконец, отвечает, то очень осторожно подбирает слова. – Я давно ее не видел.
Вэл кивает. Конечно же, ее матери пришлось нелегко.
– Ужасно, что я всё забыла, но так отчасти и безопаснее, как ни странно. Иначе могло появиться множество фобий. Внутри меня таится страх вроде того, когда ходишь по самому краю пропасти и боишься упасть, а потом никогда больше не выбраться. Или еще хуже – что появившееся оттуда существо уже не будет мной.
Айзек снова отгибает угол одеяла, и на этот раз Вэл принимает приглашение и позволяет себе скользнуть внутрь уютного теплого кокона. Ощущение настолько знакомо, что она начинает гадать, как могла жить все минувшие годы без него. И без вызвавшего его мужчины.
Чтобы не расплакаться, ей приходится рассмеяться.
– Полное безумие, но ты мне кажешься ближе и роднее всех на свете. Безумие же?
– Мы были неразлучны. И в глубине души ты это до сих пор чувствуешь, – он констатирует это как непреложный факт. Сразу становится легче. Какое-то время они молчат. Айзек вскидывает голову, легчайшим прикосновением обхватывает Вэл за плечи. Не столько обнимая, сколько предлагая поддержку, в которой та отчаянно нуждается. Затем снова заговаривает мечтательным тоном: – Может, тебе действительно повезло. То время, когда мы детьми играли все вместе, было самым счастливым в нашей жизни. Я вижу похожую тоску по прошлому и в остальных. Безвозвратно утраченное, оно преследует нас. Потеряв тебя и почти сразу потеряв возможность участвовать в передаче, я окончательно потерял и смысл дальнейшего существования. Не исключено, что, забыв обо всём, ты позволила себе тем самым двигаться вперед.
– Двигаться вперед в сторону чего? – Горло перехватывает, и голос звучит хрипло, напряженно. – Я никуда не продвинулась с тех пор. Стояла на месте.
Несмотря ни на что, Вэл любила отца. И даже временами любила ферму: неожиданные капризы весны, горячее и липкое дыхание лета, умиротворенный покой зимы. А еще любила Глорию и детей из лагеря. Жизнь там казалась приятной, если не особо задумываться. Но эта жизнь была чужой. Ее выбирала не Вэл.
Она смотрит на звезды, желая очутиться в любом другом месте. Но только вдвоем с Айзеком. Его компания – единственное, что не хотелось бы изменить.
– Я никогда даже не подозревала, что папа меня похитил, так как считала виноватой себя в необходимости скрываться. Думала… Думала, что сделала нечто непростительное, и потому принимала как должное всё это.
Голос Айзека кажется легче сияния звезд над головой, но его объятие, ставшее крепче, противоречит словам.
– Вероятно, тебе не следовало приезжать сюда. Напиши лучше матери письмо или отправь сообщение. Возвращай себе жизнь постепенно, на своих условиях, а прошлое похорони. Мы же – те, кто помнит… неполноценны. Не знаю, как объяснить понятнее. Ты же можешь и дальше держать его в темноте, где и оставила.
– Кого «его»?
– Детство, – пожимает плечами Айзек. – Волшебство. Окончание всего.
Вэл ненавидит этот дом, это место, однако жаждет узнать, что именно утратила. И что сделала такого непростительного – если вообще хоть что-то сделала. Потому что продолжает жить с чувством вины, спрятанной в потаенных глубинах души. Не мог же стыд появиться исключительно из-за намеков отца, что-то же должно было произойти на самом деле? Вдруг, если всё вспомнить, получится освободиться от этого ощущения?
– Я хочу остаться. Да и потом, уже слишком поздно уезжать. И было слишком поздно с той секунды, как я увидела тебя. Что-то вырвалось наружу, и мне уже не под силу его похоронить.
– Так ты меня узнала? – с грустью спрашивает Айзек.
– В каком-то смысле да. Как и ты меня.
– Я бы узнал тебя везде. И в любом случае тебя нашел бы. К добру или к худу.
Его вздох придвигает их ближе друг к другу, и вместе они могут противостоять тьме и холоду.
«Всё предопределено», – думает Вэл. Слова выдергивают ее из ощущения безопасности и возвращают к ступеням и к подвалу, ждущему внизу. «Всё предопределено», – снова всплывает в сознании мысль. Вот только ее произносит чей-то чужой голос.
* * *
Последний круг, автор Забытая во тьме
Господин Волшебник
Господин Волшебник: Детская телепередача, Господин Волшебник, Хаос, Кошмар, Насилие над детьми, Смерть ребенка
Комментарий автора: Я видела последнюю серию передачи. Тогда мне было всего шесть лет, но до сих пор меня преследуют кошмары. И не надо говорить, что программу транслировали не в прямом эфире, – я и сама знаю. И то, что ее всё же выпустили, ужасает еще сильнее. Мы обсуждали это с психотерапевтом так много раз, что она пришла к выводу: я создала ложное воспоминание в качестве копинг-механизма[3] для проработки горя. Но мне кажется, она не права. Честное слово. Потому что слишком уж яркие образы у меня остались в сознании. Отчетливо помню,
