Почти мертвы - Сьюзен Уолтер
Пока жена прижималась лицом к моей груди и медленно раскачивала меня вправо и влево, в моей голове проносились тысячи «если» – если бы солнце так не слепило глаза, если бы тот грузовик убрался с дороги, если бы та пара вышла из машины раньше или позже, или вообще не вышла. Этой игрой я мог заниматься часами.
Трагедия в том, что как только мы произносим это «если бы», желая все изменить, уже слишком поздно.
Бросок сделан, мяча не вернуть.
Я бы отдал все на свете, лишь бы тот день пошел иначе, но, конечно, как и в случае с неудачным броском, было уже слишком поздно.
И я танцевал с женой, прекрасно понимая, что, возможно, это наш последний танец, но в моем сердце уже не осталось места для других сожалений.
Глава 12
Я в буквальном смысле жил в доме своей мечты. Когда я оглядывался вокруг, то не мог поверить, что все это мое.
Я вырос в небогатой семье, совсем не богатой, но всегда представлял, каким будет мой идеальный дом. Я мечтал о длинной подъездной дорожке, огибающей небольшой холм. В моем воображении она заканчивалась у массивных ворот, увитых цветущей ярко-розовой бугенвиллеей. За воротами бурлил фонтан, привлекающий разноцветных птиц, а иногда и оленя. Я мечтал о такой широкой и влекущей входной двери, что гости будут подходить к ней с такой же радостью, как Чарли к шоколадной фабрике. А в доме на второй этаж будет подниматься величественная лестница с балюстрадой, прямо как из «Унесенных ветром». Я мечтал о доме, где найдется комната для любых целей – кухня, чтобы готовить изысканные блюда, огромная веранда, чтобы принимать гостей, спортзал, кинотеатр и роскошная спальня, сравнимая с номером люкс в «Ритце». И теперь все это было под угрозой. Если мы не сумеем удержать происшествие в тайне, я потеряю все.
В тот вечер мы с Эваном встретились в моем кабинете. Он напоминал скорее охотничий домик, чем офис – с кожаными креслами и медвежьей шкурой вместо ковра. Вдоль стен стояли шкафы с моими любимыми книгами – от Дипака Чопры и Экхарта Толле до винтажных Роберта Ладлэма и Тома Клэнси. Сюда не заходил никто, кроме меня и в редких случаях Эвана, когда мы обсуждали дела у меня дома.
– Меня за это посадят? – спросил я своего адвоката, глядя на подписи Холли и Саванны Кендрик.
Странно было видеть документ, узаконивающий незаконные действия, но я верил, что Эван свое дело знает.
Похоже, он был готов к моему абсурдному вопросу.
– Раскрывать вашу причастность к этому делу не выгодно ни одной из сторон, – ответил он.
Конечно, он прав, но все равно нет никаких гарантий, что «одна из сторон» этого не сделает. Мы заключили гнусную сделку с дьяволом, но если приняли, это еще не значит, что ни у кого не проснется совесть. Чувство вины можно запереть, но жизнь умеет находить способы освободить ее. У одних вина вытекает наружу медленно, просачиваясь в глубокие щели совести, преследуя во сне до самой смерти. У других накапливается, как пар в скороварке, угрожая взрывом. Такое не проходит бесследно. Неизвестно только, кто будет медленно гнить, а кто взорвется.
– Подумайте о семье, – сказал Эван, как будто я нуждался в напоминаниях.
Конечно же, все это ради семьи.
Больше всего меня печалило, что у нас только один ребенок. Я хотел больше детей, но жена тяжело перенесла беременность. У нее выявили hyperemesis gravidarum, а если сказать по-простому, ее постоянно выворачивало наизнанку. Это было ужасно, душераздирающе. Даже большие дозы зофрана, который дают раковым пациентам во время сеансов химиотерапии, не могли унять приступы тошноты. Почти девять месяцев Кейт жила на полу в ванной, склонив голову над унитазом. Бывали дни, когда ей в буквальном смысле хотелось умереть. Смотреть на ее страдания было все равно что стоять прикованным к пожарной машине, пока горит твой дом – самая страшная пытка. Как-то раз она попросила врача ввести ее в искусственную кому и держать так до рождения ребенка. Когда врач отказался, я не знал, что чувствовать, облегчение или разочарование.
Большинству женщин с hyperemesis gravidarum в третьем триместре становится лучше, но Кейт тошнило до девятого месяца. Она отчаянно хотела родить естественным путем, но когда тошнота продолжилась и на тридцать седьмой неделе, я убедил ее сделать кесарево. Мне нужно было уехать из города по работе, и я не хотел оставлять ее в таком состоянии, к тому же эгоистично желал увидеть рождение нашего ребенка, особенно когда начал подозревать, что другого не будет. Делать кесарево сечение по расписанию Кейт не хотела, но ради меня все-таки согласилась.
Нас заранее предупредили, что из-за оперативных родов дети не проходят через родовые пути, и поэтому иногда появляются на свет с жидкостью в легких, но когда наш ребенок не начал дышать, мы все равно запаниковали. Кейт едва успела прикоснуться к малышу, когда его вырвали у нее из рук и стали подключать к аппарату ИВЛ. Младенец пробыл в интенсивной терапии тринадцать дней. И все это время Кейт не отходила ни на шаг от его бокса. Ей не позволяли брать ребенка на руки, и тогда она тайком просовывала пальцы через крошечное окошко в инкубаторе, только чтобы в отчаянии прикоснуться к его ножке. Ребенка слишком рано забрали из утробы, и он по-прежнему оставался частью Кейт, она не могла его отпустить.
Беременность Кейт протекала тяжело, но две недели после рождения ребенка почти ее доконали. В палате интенсивной терапии для новорожденных негде было прилечь, и поэтому она не спала. Туда нельзя было проносить пищу, и поэтому она не ела. Каждые два часа она сцеживала молоко прямо на глазах у тех, кто находился в палате, потому что отказывалась уходить. Я же покинул ее в самые тяжелые дни, потому что по контракту был обязан снимать кино, а Голливуд ждать не станет даже меня.
Бросить ее в таком состоянии – это кошмар. Я поклялся никогда в жизни больше не причинять ей боль. Это соглашение, взятка – называйте как хотите, – я пошел на все это не для себя. Я сумел бы пережить катастрофу. Я делал это ради Кейт. Потому что, ни о чем не подозревая, она тоже сыграла свою роль в случившемся. Я вернул Эвану конверт с договором.
– Заберите его, – сказал
