Протест прокурора - Аркадий Иосифович Ваксберг
Кравцов зачем-то потянул на себя дверь, плотно закрыл ее, словно она могла их защитить.
Теперь действительно было все. Оборвалась последняя живая жилка, соединявшая их с большим и надежным миром на том берегу. И вот так же легко и просто должна оборваться их жизнь, что пока еще стучит в висках. Они остались вчетвером и знали, что выхода из этого блиндажа им не будет.
— Есть! — закричал Мозгунов.
Они услышали такой знакомый нарастающий свист и застыли. А потом содрогнулся блиндаж. «Перелет, — спокойно отметил Кравцов. — Недолет… Все правильно. Вилка». Больше он ничего подумать не успел. Лишь все внутри у него сжалось, и тело согнулось в три погибели.
Третий снаряд пришелся как раз по крыше. Там, на левом берегу Днепра, рассчитали точно.
…Выполнив последнюю просьбу старшего лейтенанта Кравцова, артиллеристы молча присели у своих орудий. Кто закурил, кто просто сидел, устало опустив руки и не поднимая глаз. Они не хотели встречаться взглядом друг с другом, потому что тогда потребовалось бы сказать какие-то слова, а их сейчас не было.
Капитан Ламин тоже молчал и смотрел в сторону Хортицы. Потом повернулся и тяжело пошел на свой командный пункт. Каждый постарался найти себе занятие, все равно какое, лишь бы не говорить о том залпе. Но из головы его выкинуть было нельзя. И нельзя было прогнать лицо Кравцова: его пшеничные волосы, добрые глаза. Рядом виделся ровесник Бориса радист Мозгунов, белокурый паренек, чем-то похожий на Есенина, и тоже рязанец; статный, высокий Хрисанфов и плотный, коренастый Трегубенков.
— Что?! Кравцов? Как Кравцов? Живой? Фу ты, елки-палки!.. Понимаю. Даю «Чайку».
Телефонист передал трубку Ламину и выбежал на улицу:
— Ребята! Живой! Кравцов живой!
Его обступили, спрашивали, как и что говорил Кравцов и что там, на острове.
— Не успел я спросить. Просил капитана. Некогда, говорит. Фашисты прут.
— К орудиям! — прозвучала команда.
Люди бросились исполнять ее легко и радостно, будто кто-то снял с них огромную усталость.
А Кравцов с того берега снова диктовал цифры: буссоль… уровень… прицел…
…Он очнулся от тишины и не мог понять, где находится.
Тело, руки, ноги сдавлены могильной тяжестью. И темно тоже, как в могиле. Кравцов испугался, дернулся что было сил и встал, расшвыряв комья земли и щепки. Мягкий свет занимавшегося дня показался ему ослепительно резким. В голове шумело, а ноги мелко-мелко дрожали. Одной правой рукой — левая висела словно плеть — он стал растирать их, чтобы вернулась чувствительность. И с радостью почувствовал, как под кожей начинают колоть маленькие иголки. Потом прислонился лбом к расщепленному бревну, силясь понять, что же произошло. Но не мог.
Вдруг сзади послышался какой-то шум. Кравцов повернулся и увидел, что рядом с ним шевелится земля. Не успел он сообразить, что бы это могло быть, как поднялась серая от пыли фигура Мозгунова. Он стоял, пошатываясь, и тер ладонями глаза: то ли от попавшего в них песка, то ли от света. И тут Кравцов вспомнил все.
«Живой», — робко стукнуло в мозгу. А потом все тело полыхнуло радостным жаром: «Живой! Живо-о-й!» И сразу исчезла слабость в висках и ногах, ясной и легкой стала голова. Он шагнул к Мозгунову:
— Толя! Что с тобой? Ты меня слышишь?
Но тот стоял и никак не реагировал на его слова.
«Наверное, контузило, — подумал Кравцов. — Ничего, отойдет…»
Потом он увидел Трегубенкова и Хрисанфова. Наклонился, потрогал одного, второго: «Все».
В это время кто-то застонал совсем рядом. Борис повернулся на звук и увидел лежащего немца, того, усатого, что залез с гранатой на крышу блиндажа. Приподняв голову, он смотрел на Бориса, и в глазах его был такой страх и такая мука, что Кравцову стало не по себе. Он обнял Мозгунова и повел на левый фланг, к траншеям, в которых должны были находиться пехотинцы.
Десант уже был оттеснен к самой воде. Спустившись в траншею, Борис спросил у бойца, где Кузнецов, но тот ответил, что командир убит и что командует капитан Боровиков. Борис посадил Мозгунова в окоп, попросил солдата присмотреть за ним и пошел по траншее.
— Постой, — удивленно сказал Боровиков. — Кравцов? Ты же убитый!
— Нет, как видишь. Как дела?
— Отбились… Хорошо, что ты воскрес. Вот чудеса!
— У вас есть связь с берегом?
— Там телефон. — Боровиков махнул рукой в сторону Днепра и повторил, не переставая удивленно улыбаться: — Очень кстати ты воскрес.
Кравцов прошел узкой траншеей, увидел зеленые ящички телефонов и солдата-связиста возле них.
— Соедините меня с «Чайкой», — попросил Борис.
— «Чайка» слушает, — отозвался в трубке знакомый голос связиста с того берега.
— Это я, Кравцов…
Им надо было продержаться до темноты, а сейчас только-только вставало солнце. Но уже на исходе были патроны, и после каждой отбитой атаки все меньше оставалось людей. Поэтому крепкая артиллерийская поддержка с той стороны была как нельзя кстати. Однако противник тоже подтянул артиллерию. Один из разрывов порвал телефонную связь. Напрасно Кравцов звал «Чайку», напрасно посылал исправлять повреждение: «Чайка» молчала, а связисты не могли добраться до места обрыва.
Никогда еще день не казался ему таким бесконечным. От дыма стало нечем дышать. И стрелять стало нечем. Правда, пока еще были гранаты, но если дело доходит до них, значит, совсем плохо, значит, враг подобрался вплотную. Так и случилось к исходу дня. Гитлеровцы хотели во что бы то ни стало скинуть десант с Хортицы засветло. Они двинулись напролом, и, казалось, этой ярости и этой силе уже нечего было противопоставить. Разве что выдержку и сильное желание жить.
Солдаты подпускали вражескую пехоту почти вплотную и били наверняка. Однако если бы за этой атакой последовала еще одна, то сдержать ее они едва ли смогли бы.
Наверное, фашисты выдохлись и решили дождаться нового утра. Они больше не шли вперед. Зато теперь могла бить их артиллерия. Один снаряд разорвался рядом с Кравцовым. В глазах полыхнула холодная молния, и фонтан взрыхленной земли обрушился на него…
Когда Кравцов разомкнул ресницы, кругом была темнота. Наверное, его вытащили из засыпанного окопа, потому
