Протест прокурора - Аркадий Иосифович Ваксберг
Лобанова пояснила, что шесть (!) лет назад ее муж вышел утром из дома якобы на работу, однако там не появлялся и домой больше не вернулся. С собой он забрал все свои документы и наличные деньги семьи, оставив ее и детей без средств к существованию. Перед отъездом он у ее родного брата взял две тысячи рублей, пообещав купить мотоцикл с коляской. Увез он и паспорт брата. Этот паспорт он предъявил, попав в вытрезвитель одного из городов соседней полосы, оттуда на работу брата пришло извещение. После бегства мужа к ней домой приходили различные неизвестные ей люди, у которых муж брал крупные суммы денег, обещал купить им мебель. Об исчезновении мужа она сообщила в милицию, и он разыскивается как лицо, злостно уклоняющееся от уплаты алиментов.
Подсудимый слушал заинтересованно и даже сочувственно.
— Что вы скажете по поводу этих показаний? — спросил я его.
— Скажу, что муж этой женщины — подлец и отъявленный негодяй. Подумать только: бросить двоих маленьких детей, наделать долгов, опозорить семью, коллектив. Но ко мне все это не имеет никакого отношения. Ведь я не Лобанов, а Павшин.
— Свидетель Лобанова добровольно отдала следователю два десятка фотографий, где ее муж снялся в день свадьбы, на различных семейных торжествах, на прогулке с детьми, в турпоходе. По заключению криминалистической экспертизы на всех этих снимках изображены именно вы.
— Истории известны случаи поразительного сходства совершенно посторонних людей. У всех великих людей были двойники, которые успешно дублировали их даже в государственных делах, и никто не замечал подмены. Такая же история, видимо, произошла со мной, хотя я человек ничем не примечательный. Я очень сожалею, что следствию не удалось обнаружить отпечатков пальцев этого мерзавца Лобанова. Вот тогда моментально бы выяснилось, что он и я разные люди. Потому что даже у похожих как две капли воды близнецов и то отпечатки пальцев разные.
Произнеся эту тираду, подсудимый покосился на зал. Оказалось, он не чужд мелкого тщеславия и даже в этой обстановке хотел насладиться произведенным впечатлением.
Каюсь, в душе я позлорадствовал, хотя и не пристало мне в этом сознаваться: сейчас, голубчик, будет тебе театральный эффект. И заявил о допросе дополнительного свидетеля, приглашенного мной.
В сопровождении медсестры в зал вошла высокая, нездорово полная, с одутловатым лицом женщина. Поддерживаемая спутницей, она медленно прошла на свидетельское место и тяжело возложила руки на верх трибунки.
— Ваша фамилия, имя, отчество? — предложил назваться судья.
— Лобанова. Нина. Николаевна, — медленно, останавливаясь после каждого слова, ответила женщина.
— Знаете ли вы подсудимого, кем он вам приходится и нет ли между вами неприязненных взаимоотношений?
— Знаю. Сынок мой, — бросила женщина короткий взгляд на арестованного.
— Подсудимый, так ли это?
— Нет, не так. — Подсудимый не то что прятал глаза от женщины, опустив, как это обычно делают, голову, а смотрел куда-то вбок. — Она ошибается, как и другие многочисленные свидетели. Видно, я действительно похож на этого Лобанова. При оценке ее показаний прошу учесть ее состояние здоровья и возраст.
— Все будет учтено, — успокоил его судья.
Предупредив свидетеля об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний, суд предоставил мне право первому допросить ее как вызванную по моей инициативе. В виде исключения ей разрешили давать показания сидя.
Привести ее рассказ дословно было бы нелегко — говорила она с трудом, в свойственной ей манере, часто останавливалась, отдыхала, принимала лекарство. Вкратце ее повествование свелось к следующему.
У нее единственный сын, растила она его одна. Муж ушел от них, когда сын был еще младенцем. Мальчик подрастал, очень переживал отсутствие отца, писал ему письма (не зная, где он находится) и складывал в стопочку, чтобы отдать все разом, когда папка объявится. Но папка так и не объявился. Будучи подростком, сын возненавидел его, говорил, что надо бы убивать всех отцов, которые бросают своих детей. Отслужив армию, сын женился, жил с женой, народились двое деток. Она, мать, много лет болела, сердечница с молодости, рано вышла на пенсию по инвалидности. Ухаживать за ней было некому, и ее отправили восемь лет назад в богадельню. Она так и сказала — «в богадельню», назвав этим словом интернат для престарелых и инвалидов. Никто ее не навещает, родных никого, кроме сынка (она называла его только «сынок»). Сначала она писала ему открытки, но ответа не получала никогда, видно, занят был, работал и учился да деток воспитывал. Сынок у нее добрый, никогда не грубил. Маленький ласкался как котенок. Из армии она получала благодарности командиров за сына, бумаги у нее с собой. В этом году на Восьмое марта ей прислали десять рублей, не иначе сынок, больше некому, он всегда был добрым. Кого он мог обидеть, за что попал в тюрьму — она и ума не приложит. И каково сейчас его двум деткам, она их очень жалеет, а помочь сил нет, еле ноги таскает, уж не чаяла перед смертью сынка повидать, да вот пришлось свидеться, лучше бы раньше померла, хоть бы не знала ничего…
Иногда создавалось впечатление, что она рассказывает все это не суду и даже не окружающим ее людям, а разговаривает сама с собой, воскрешая фрагментарно свою нелегкую жизнь, скорбную долю, еще и сейчас пытаясь помочь сынку, сказать о нем доброе слово, вызвать к нему жалость.
— А каково было ро́стить его, ни яслей, ни садика, то с соседками старыми, а то и одного во дворе кинешь, когда подрос. Вон и сейчас мизинчик левый искривленный, собаку погладить хотел, злющая овчарка была, Пиратом звали, могла ведь всю руку изжевать… Теперь уж не дождаться мне его, сынка Колюшки…
Никто не решался остановить старуху. Она хотела еще что-то сказать, и неизвестно было, будет ли она еще говорить, да и не могла она ничего больше добавить к тому, что интересовало нас. Подсудимый тяжело поднялся за своим барьером, опираясь на него почему-то именно левой рукой с бросающимся в глаза изуродованным мизинцем. Голос его — это было так неожиданно — срывался:
— Не могу больше… Отпустите ее… Не мучьте… Не мучьте… Я все скажу… Все…
