Протест прокурора - Аркадий Иосифович Ваксберг
Попрощавшись с экспертом, дал запрос о розыске негатива. Потом засел за изучение показаний жильцов подъезда, где был обнаружен труп Гущина. Собственно, изучать особенно нечего. Показания краткие, конкретные. Свидетель Ефремов:
«Около 10 часов вечера я вышел встретить дочь. Она должна возвратиться из кино. В подъезде у стены лежал какой-то человек. Я посветил фонариком. У неизвестного был разбит нос, видна кровь на лице. Больше крови нигде не заметил. Я понял, что мужчина пьян. Встретив дочь, я позвонил из квартиры в медвытрезвитель. Около 23 часов вышел посмотреть, увезли ли. Мужчина лежал все там же, только у противоположной стены и в другой позе».
Свидетель Петрова:
«Мы с мужем возвращались из гостей примерно в 10.30 вечера. Войдя в свой подъезд, заметили лежавшего на полу мужчину. Он был в производственной одежде маляра. Мужчина тяжело дышал. Я хорошо помню, что он дышал, я стояла рядом. От него сильно несло алкоголем».
Петров показал примерно то же.
Итак, в 19 часов Бахтадзе и Линников занесли пьяного Гущина в подъезд. В промежутке между 22 и 23 часами свидетели Ефремов и супруги Петровы видели Гущина еще живым: тяжелое дыхание, запах спиртного, изменение позы. Был ли Гущин уже смертельно ранен в этот период или только пьян? Мог ли он, будучи раненным в 19.00, дожить до 23 часов? И не только дожить, но и совершать активные действия? Если мог, то ниточка, которую я зацепил, клубок не размотает. А если нет? Тогда Гущин был ранен после 19.00 и, возможно, после 23.00. Тогда Бахтадзе…
Теперь все должны решить эксперты. Теперь нужно ждать негатива.
Через четыре дня пришел негатив, а еще через день — письмо из колонии от Бахтадзе.
«Я совершил глупость, за которую сейчас расплачиваюсь. Никто не виноват в том, что со мной случилось, кроме меня самого. Если можно еще исправить — исправьте, прошу вас, очень прошу. Я не виновен в убийстве. Я не убивал, поверьте мне. Когда меня арестовали, я узнал на допросе, что мать рассказала следователю о крови на руках. Я вспылил. Отношения с матерью у меня и раньше были неважные, а тут еще такое сказать! В камере со мной сидел Колян — так он себя назвал. Так он еще больше завел меня. «Ну и мамаша у тебя, говорит. Колись, пока не поздно, деваться некуда — глядишь и смягчат по молодости. Запросто так здесь не сажают, по себе знаю». Ну и решил я отомстить матери. Дурак был, только сейчас это понял. Написал я заявление, что убил Гущина, каюсь, мол. А раз сказал «а», надо говорить и «б». Повезли меня искать осколок. А что его искать — во дворе их навалом. Я и нашел. На суде я отказался от вины, а объяснять ничего не стал — не хотел мать позорить, знакомых много было. На пересуд не подавал, думал, что теперь уже бесполезно. Недавно мне тут сказали, что можно в надзор подать, может, разберутся, если не убивал. Не знаю, туда ли я пишу…»
Туда, туда пишешь, голубь сизокрылый. Только раньше надо было думать, глядишь и не пришлось бы год баланду хлебать. А то глупость какая-то получается — прокурор защищает, а защищаемому вроде бы меньше всего надо, сидит помалкивает.
Самооговор. Бывает и такое. С чем только не приходится в жизни сталкиваться. Этот вот разнервничался, на мать обиделся. Другой похитрее: берет на душу маленькую кражонку, чтобы уйти от ответственности за серьезное преступление. «Не шейте дело. Я там не был. Я в это время был на вокзале и, вот, видите, чемоданчик уволок». Бывали случаи, когда всю вину валили на несовершеннолетнего — мол, много все равно не дадут, а взрослому могут всыпать по первое число. И отец за сына вину на себя брал, и сын за отца. Самооговор, конечно, затрудняет расследование, может даже к судебной ошибке привести. Но в конце концов все встанет на свои места, потому что принцип нашего правосудия — судить о человеке не по его словам, а по его действиям.
В письмо Бахтадзе хотелось верить. Оно не походило на те крикливые жалобы из отдаленных мест, в которых отсутствие серьезных аргументов пытаются компенсировать восклицательными знаками и риторикой по поводу «вопиющего беззакония».
Письмо Бахтадзе внесло в дело известную долю определенности, которой так не хватало. По крайней мере теперь хотя бы ясна его позиция. Вот только о крови на осколке ничего не написал. Откуда кровь? Впрочем, подождем заключения экспертов, если оно, конечно, будет, это заключение.
Позвонили из института судебной медицины. Негатив получили, попросили выслать акт судебно-медицинской экспертизы. Выслал. Через три дня пришел пакет. «Консультативное мнение судебно-медицинских экспертов. После полученного ранения Гущин мог жить и совершать активные действия в течение нескольких минут». Большой неожиданностью этот вывод для меня уже не был. Дело в общем-то шло к этому.
Когда в суде надзорной инспекции рассматривался протест прокуратуры, спорить не пришлось. Члены суда были единодушны. Но когда решение уже было принято, вопрос, которого я ожидал, мне все же задали.
Откуда на осколке кровь? Вопрос этот все время не оставлял меня. И главное, я никак не мог подобрать более или менее логическое объяснение этому «феномену». Ни одна версия не шла на ум.
Другие дела и другие заботы приходили и уходили чередой. Но осколок нет-нет, да и всплывал в сознании дразнящим вопросом. И ведь понимал, что практический смысл он давно уже потерял. Но сам факт неразгаданности, неразрешенности действовал как навязчивый мотив, заставлял вновь и вновь возвращаться к одному и тому же.
Как-то я перебирал выписки из дела Бахтадзе и наткнулся на такую деталь. В одном из первых своих показаний Бахтадзе обронил фразу, что после ареста его посещал в камере врач. О причинах ничего сказано не было. Не было в деле и никаких официальных документов на этот счет. Конечно, рассудил я, если врач приходил к Бахтадзе для оказания медицинской помощи, то этот факт и не должен фигурировать в деле. И все же запрос на всякий случай направил — попросил прокуратуру района выяснить
