Александр Бондарь - Год Чёрной Обезьяны
— Я бы не отказался жить и потом, — Валет смотрел на камни. — Но как понять, что всё это — не обман? Церковь у меня всегда ассоциировалась с прошлым, а не с будущим…
— Будущее скрыто в прошлом, — батюшка закрыл книгу и положил её на колени. — Но человеку, воспитанному в материализме, воспитанному на книгах о космонавтах, человеку, верующему в науку и верующему в прогресс — такому человеку это понять нелегко.
— Я хочу понять. — Валет развёл руками. — Но как?
— Очень просто. Надо поверить. Просто поверить. Других способов нет.
Валет усмехнулся.
— Как я могу верить в то, чего не знаю?
— А это невозможно подвести доказательствами. Но тому, кто действительно верит — тому доказательства не нужны. И не из-за того, что он ослеплен своей верой. — Батюшка покачал головой. — Напротив, он начинает видеть и понимать то, что раньше было для него закрыто. Здесь все очень просто. Человек говорит: увижу, тогда поверю. Бог отвечает: поверь, тогда увидишь. Тот, кто уверовал, начинает замечать Божий промысел в своей жизни. Он вдруг понимает: всё то, что происходит с ним сейчас и всегда — подчиненно одной общей логике. Нет ничего случайного, ничего лишнего. Любая деталь, любая мелочь теперь имеет свой смысл. Ты замечаешь, как незримая могучая сила оберегает тебя, наставляет на каждом шагу, ведет каким-то своим путем…
— Хорошо, — Валет кивнул. — Но ученые говорят, что Бога нет.
Священнослужитель улыбнулся печально.
— Так говорят полуученые. Я ведь тоже учился в советской школе, и тоже проходил, как человек от обезьяны родился. Но потом задумался: мы уже в космос летаем, а обезьяны — всё еще обезьяны. Я начал интересоваться этим, читать книги, и узнал, что почти все ученые-атеисты на Западе уже от Дарвина отказались, хотя сам Дарвин атеистом не был. Никакая наука никогда не докажет того, что доказать невозможно. Это ведь всё очень непросто…
Валет посмотрел себе под ноги.
— Не знаю, — сказал он, — может, это и так. Но вокруг глянуть — столько мерзости разной…
— Дела сатаны…
— Но почему Бог не может прекратить это, если Он всемогущ?
Священник положил книгу на лавочку.
— Бог сотворил человека свободным. Он дал ему право выбора. Человек уже сам для себя решает: добро или зло, жизнь или смерть…
Валет привстал с места. Медленно прошёлся взад и вперёд. Тема эта его неожиданно взволновала. Он не мог понять, что, вдруг, с ним происходит. Религией Валет никогда раньше не интересовался. Ни в какой форме.
Сейчас он пристроился на корточках против духовного лица.
— Но, ведь, столько несправедливостей. Например, когда умирают дети…
— Мы не можем понять всего, что думает Бог, и всего, что Он хочет сделать, и многое поэтому нам кажется несправедливым. Но… горшок ведь не скажет горшечнику: «Зачем ты меня таким сделал?» Многим людям — большинству очень непросто принять веру. Сознание их затуманено грехом, грех мешает им увидеть Бога, грех — это часть их самих. Билет — у них в кармане, но побегут они тогда, когда поезд уйдёт. Они уже здесь, на земле, живут в аду; ведь, ад — не там, где котлы и где сковородки, ад — где нет Бога.
Валет медленно покачал головой.
— Я видел столько всего, столько грязи… — Он огляделся. На каменные изваяния с именами и датами, потом на священнослужителя. — У меня плохо укладывается в голове, что этот мир кто-то создал.
— Грех вам мешает это понять. — Священнослужитель смотрел на молодого человека с сочувствием. — Мир — большая Библия. Но её надо уметь читать. Это дано не каждому.
Валет не отвечал, он молча смотрел на могильные камни, потом сказал:
— Если Бог есть, моё место — в аду. Я знаю это. Меня Он никогда не простит. Я, ведь, и сам себя иной раз не прощаю.
— Бог прощает всех, кто кается, — мягко заметил священнослужитель. — Но только каятся нужно теперь, не откладывая. За воротами смерти покаяния не будет…
Валет напрягся. Его осенила вдруг резкая неожиданная мысль.
— А можете вы меня исповедовать? Прямо сейчас. Здесь.
Священнослужитель слегка опешил. Он не ждал такого поворота. Валет — тоже.
— Вообще-то, нужно сначала два дня поститься, — батюшка медленно развел руками, — потом — прийти на вечернюю службу… Ну и — крестик надо иметь…
Валет, поковырявшись, вынул из-под одежды крохотную ладанку на жёлтой блестящей цепочке. Он всегда имел её при себе. Рассуждал так: поможет вряд ли — факт, что не повредит.
— …и, ещё нужна вера.
Валет кивнул.
— Я верю.
Священнослужитель испытывающе с интересом глядел на него. Потом согласился.
— Если вы так считаете…
Из дипломата своего он достал Евангелие в металлической золоченной обложке, большой блестящий крест и еще тёмно-синюю епитрахиль, расшитую золотистыми крестиками.
— Целуй крест, целуй Евангелие, — тихо сказал священнослужитель. Валет осторожно коснулся губами того и другого.
— Клади сюда два пальца… Вот так… Клади голову.
Валет опустился на колени. Вокруг никого не было, и только немые надгробья могли наблюдать эту сцену. Священнослужитель расправил епитрахиль, накрыл ею голову молодого человека и спокойно начал:
— С какими грехами ты пришел сюда? Сам Господь Иисус Христос стоит сейчас между нами.
— У меня много грехов, — сказал Валет. — Я — преступник. Я убивал людей. Я — в мафии.
Он почувствовал, как рука у исповедника дрогнула, и как неловко заёрзало в золоченной обложке Евангелие.
— Если такое начало не нравится вам, мы можем на этом закончить.
Священнослужитель не отвечал. Он собирался с мыслями.
— Ты каешься, значит, ещё не погиб. Начало смерти — когда человек перестаёт видеть в себе плохое.
— Если Бог простит меня сейчас, я никогда больше не буду грешить. — Валет сам удивился твёрдости, с какою он это сказал.
— Властию, данною мне от Господа, прощаю тебе грехи твои. Священнослужитель перекрестил его и снял епитрахиль.
— Это всё? — Валет поднял голову.
Батюшка кивнул.
— Если ты каялся искренне, можешь быть уверен — Господь простил тебя.
Валет присел на скамейку и глядел вокруг. Он понимал: случилось что-то пока неясное, но всё стало другим — деревья, могильные камни, земля, снег. Мир ушел в холодную мёртвую мглу, и родился опять для новой, еще неведомой жизни. Валет захотел сказать об этом исповеднику, но не знал — какими словами. Тот встал с места.
— Мне пора идти. Я искренне желаю вам найти Бога. — Он медленно перекрестил молодого человека.
…Прошло минут десять, и Валет увидел, как открылась дверца небольшой церквушки, и оттуда появилась группа монашенок. Он вспомнил, зачем пришел сюда. Вглядевшись, сразу узнал Романцову. Та перекинулась несколькими словами с другими женщинами и, отойдя в сторону, теперь шла одна по узкой дорожке, присыпанной утренним снегом. Шла, глядя куда-то перед собой, и не замечая того, кто сидел на лавочке.
Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Валет негромко её окликнул. Надежда застыла. Потом обернулась медленно.
— Ты?
Валет встал и подошел к ней ближе.
— Добрый день. Или, точнее, уже добрый вечер.
— Добрый.
Валет разглядывал Романцову. Она нисколько не изменилась за это время. Просто он начал её забывать.
— Я рад тебя видеть.
— Мне тоже приятно.
Валет знал — она не будет его ни о чём расспрашивать. Всё то, чем она жила когда-то, осталась теперь за глухою стеной. Подглядеть было нельзя. Да и незачем. Та жизнь кончилась, чтобы больше уже никогда не начаться.
— Я хотел поговорить с тобою, — Валет начал неуверенно.
Он увидел, что глаза у Надежды стали холодными. Как те камни с выбитыми на них фамилиями, рядом, у дорожки. Камней она не видела. Видела покорёженные обломки дымящегося автомобиля. И ответила не сразу. С минуту молчала. Валет ждал.
— У меня нет времени, — проговорила Романцова сухо и двинулась дальше по дорожке.
Валет шёл следом.
— Надя, — он почти умолял. — Только минут десять. Не больше.
Та вдруг остановилась. Лицо её сделалось усталым и безразличным.
— Хорошо, — сказала она спокойно. — Десять минут.
Потом присела на лавочку. Валет — рядом.
— Я тебя слушаю.
Валет решил опустить предисловия.
— Я знаю, — он наклонил голову, — тебе тяжело говорить об этом… замялся, подыскивая слова. — Я слышал, у тебя есть бумаги, касающиеся Илюшенко…
— Я отдала их Покровскому, — глаза у неё были пустые, как у покойника.
— Всё отдала?
Романцова молчала. Она глядела туда, где струи горячего пламени пробивались сквозь стены, стёкла перевёрнутого в кювете «Москвича».
— Всё отдала? — Повторил Валет свой вопрос.
Романцова медленно повернула голову и глядела без выражения.
— Зачем тебе?
