Последнее отражение - Наталья Николаевна Тимошенко
Ордынский оказался один в чужом городе. В то время в Вене можно было найти соотечественников, можно было примкнуть к какой-то группе, но он был настолько раздавлен, настолько напуган, что не имел на это сил. И тем интереснее было следить за тем, как он оживает. Как поднимает голову и начинает оглядываться вокруг. Символично, что это произошло весной. Ордынский оживал, как оживала сама природа, пробуждался от спячки, расправлял крылья. Записи в его дневнике, сначала короткие и отрывистые, становились все более объемными и подробными. Он много гулял, иногда с Анной, иногда один. Открывал для себя новые места, знакомился с людьми. Он сдружился с аптекарем, много времени проводил у того, начинал постепенно интересоваться мистицизмом.
Страницы шли одна за другой. Вена постепенно оживала в словах Ордынского: на узких улочках пахло свежим хлебом, в кофейнях звучал немецкий и французский, вечерами улицы будто растворялись в сумерках. А в жизнь Ордынского все сильнее и сильнее проникал оккультизм.
Стефан уже читал о каком-то травяном настое, вызывающем «размягчение границы между мирами», упражнениях, похожих на смесь медитации и гипноза. Все это стало напоминать скорее личный магический журнал, чем дневник светского человека XIX века. Все чаще Ордынский упоминал аптекаря, все реже – Анну.
На полях появились латинские слова, старославянские глаголы, алхимические символы. Одна страница была целиком исписана формулами, другая напоминала собой чертеж. А под ним размашистым и неровным почерком была выведена надпись:
«Non est mortale quod opto».
– «Не ищу я смертного», – тихо перевел Стефан.
Он снова откинулся на спинку кресла и потер переносицу. В голове уже немного шумело: от усталости, пыли, долгого молчания и тяжести смысла, просачивающегося сквозь строки. Дневник был наполовину исповедью, наполовину алхимическим трактатом, и чем дальше Стефан читал, тем сильнее ощущал, что Ордынский был не просто коллекционером или философом. Он был… одержимым.
Ордынский перестал ставить даты, порой даже не отделял одну запись от другой, и Стефан не сразу понимал, что между соседними предложениями прошло несколько дней, а то и недель.
Он открыл следующую страницу и замер. Она начиналась иначе. Почерк стал чуть крупнее, размашистее, наклон больше. Снова отрывистые фразы, как в самом начале дневника, будто Ордынский писал в состоянии сильного волнения.
«Мария. Так она представилась. Ни фамилии, ни титула. Только имя. Черное платье. Руки, пахнущие пеплом и медом. Взгляд, от которого в висках начинался звон. Хозяйка старинного дома в Мариахильфе. Ее гости смеялись, говорили на разных языках. Один курил из серебряной трубки, в которой шевелилось пламя. Другой читал книгу, в которой не было букв.
Она взяла меня за руку, будто слепого. Сказала: «Ты проклят. Но я помогу тебе».
Я не сразу понял, что это значит. Я не знаю, приду ли еще. Но чувствую, что Мария знает меня лучше, чем кто-либо другой. Это завораживает и пугает одновременно».
Стефан еще раз перечитал эту запись, боясь дышать. Потом аккуратно положил закладку.
Мария из Мариахильфа. Последняя известная владелица зеркала. Стефан нашел не так много имен тех, кто посещал ее салоны. Ордынский был одним из них. И только он оставил после себя записи. Пока все складывалось именно так, как и надеялся Стефан, но все же он боялся верить в удачу до конца. Сначала надо дочитать.
Глава 7
Всеволод Ордынский всегда считал себя человеком прагматичным и трезвомыслящим. Он даже в Бога верил только потому, что маменька с детства вбивала Его слово ремнем и наказаниями. И когда родная сестра Варя, поддавшись моде, начала гадать на картах, он лишь обозвал ее старой дурой, хотя Варя была старше всего лишь на восемь лет. К тому моменту ей едва-едва исполнилось тридцать. Но она уже давно была замужем за штабс-капитаном лейб-гвардии Семеновского полка, имела четверых детей и казалась молодому и романтически настроенному Всеволоду настоящей старухой. Впрочем, и вела она себя соответствующе.
И вот на тебе: оказавшись в Вене не по своей воле, оторванный от родных и друзей, с разбитыми мечтами и сломанной жизнью, Всеволод и сам начал тяготеть к мистицизму и оккультным наукам. А все из-за Гриммера, старого аптекаря. Всеволод впервые заглянул к нему в лавку, мучаясь головной болью. Но как заглянул, так и остался. Гриммер сразу опознал в нем потерянную душу, увлек разговорами.
У старого аптекаря в лавке всегда царил полумрак и пахло чем-то кислым и терпким: сушеными травами, уксусом, серой. Но среди пузырьков и склянок, среди порошков и коробочек с лекарствами были вещи, которые медицине не принадлежали.
– Видите вот это? – говорил Гриммер, вынимая из ящика продолговатую коробочку, похожую на футляр для очков. Внутри лежала высохшая, сплюснутая лягушка, связанная тонкой проволокой. – Это оберег от кошмаров. Его делают только в одной деревне в Моравии, и лишь в марте, когда последние морозы ломают лед на ручьях. А вот это… – Аптекарь показал маленький резной медальон с человеческим глазом внутри. – Настоящий глаз. Женский. Хранилище воспоминаний.
– Вы шутите, – хмурился Всеволод, но глаз не казался стеклянным. Хотя, конечно, он не мог сказать наверняка.
– Ни в коем случае, – отвечал аптекарь, хитро щуря собственный левый глаз. Правый, затянутый бельмом, почти всегда оставался неподвижен, и это придавало Гриммеру вид немного мистический, но отчего-то не пугающий. – Вы же сами чувствуете: все гораздо сложнее, чем принято думать.
Гриммер говорил о том, что между телом и душой есть тонкая перегородка и что порой ее можно сдвинуть, как штору в комнате. Что разум человека способен видеть то, что скрыто от глаз, но для этого нужно его очистить, «встряхнуть». Он предлагал Всеволоду микстуру на основе ртути и белладонны, объяснял, как проводить ночи в тишине, глядя в зеркало, окруженное свечами.
Гриммер утверждал, что Вена – не просто город, а один из узлов, через которые этот мир соединяется с иным.
– Не Рим, не Париж и не Петербург, – шептал он. – Здесь кровь старых империй течет под булыжниками улиц. Здесь живут те, кто помнит, как договариваться с тенями.
И Всеволод слушал. Поначалу с иронией. Потом с любопытством. А потом – с голодом.
Потому что, как бы ни убеждал он себя в обратном, ему хотелось верить, что потерянную жизнь можно вернуть. Что из зеркала можно выудить не только свое отражение, но и тень того, что было потеряно.
Постепенно любопытство – живое, яркое, всегда свойственное его натуре и почти полностью утерянное после событий в Петербурге – возвращалось к Всеволоду. Ему опять хотелось просыпаться по утрам, хотелось бродить по улицам, любоваться чужой архитектурой, изучать взгляды людей. Одно лишь расстраивало молодого Ордынского: отношения с Анной. А точнее то, что он начал тяготиться ими.
Анна входила в его жизнь неспешно, и сначала Всеволод думал, что именно она возвращает в нее краски. Анна оказалась девушкой хоть и из не очень богатой семьи, но образованной и умной. Оно ведь как иногда бывает? Вдалбливают в девушку науки, заставляют изучать музыку и литературу, да только ума от этого не прибавляется. Девушка может сыграть сонату Бетховена, прочесть наизусть сонеты Шекспира, но лишь уйдет разговор в сторону – и сказать ей нечего. Потому что нет своих мыслей, только то, что вложили в голову учителя. Анна была не такой. Анна имела на все свое мнение, интересно рассуждала о мировых событиях, даже сама пробовала писать небольшие рассказы. Всеволод читал их и находил весьма недурными. Ему нравились встречи с Анной, нравились их прогулки по улицам цветущей Вены, ужины в ресторанах и обеды в кафе.
Однако Анна терпеть не могла Гриммера. Говорила, что о нем ходят недобрые слухи. Честные люди стараются
