Ирина Дроздова - Смерть швейцара
— М-да, — разочарованно хмыкнула Ольга. — Здесь сказано — «художественной и исторической ценности не представляет». — Но ведь ценность картины далеко не всегда определяется официальной реляцией. Существует еще и такое понятие, как спрос. Какова, по-вашему, рыночная цена картины?
Константин Сергеевич задумчиво почесал острием карандаша свою голову-дыньку.
— Как вам сказать... Оценку такого рода никто, разумеется, не производил, но у нас, знаете ли, бывают и иностранцы. Бродят по залам, смотрят, расспрашивают. Поскольку экскурсовода в музее давно уже нет, я сам выхожу в залы и представляю экспозицию. Бывает, что и разговоришься с иным, если переводчик приличный и никуда не торопится. Попадаются истинные ценители — знатоки, коллекционеры. Так вот — никто, повторяю, никто не проявил к этому этюду ни малейшего внимания! Но вот что любопытно: несколько раз около этой картины я заставал одного человека — из местных, насколько я могу судить. Он смотрел на нее с таким молитвенным восторгом, будто это была Мадонна кисти Рафаэля.
«Горячо! Горячо!» — с восторгом воскликнула про себя Ольга.
— Забавно, — произнесла она, прикрыв веками загоревшиеся азартом глаза. — Кто бы это мог быть, как вы думаете?
— Откуда же мне знать, — ответил директор, продолжая свои манипуляции с карандашом. — Но личность примечательная. Увидел бы еще раз, сразу бы узнал. Рост — под два метра, стать, как у кавалергарда, несмотря на возраст — ему ведь, по меньшей мере, лет восемьдесят пять было. Лицо — точеное, хотя, конечно, в морщинах. И еще одна замечательная черта — роскошные, снежно-белые бакенбарды и усы с подусниками. Уверен, что это кто-то из бывших. Настоящий, а не самодельный, не новый, не из тех, что являются членами вашего клуба!
Теперь уже и Аристарх, который принялся было позевывать, оживился и с волнением посмотрел на Ольгу. Та сделала умоляющее лицо, дескать, не мешайте, ваша светлость, потом обсудим, и произнесла, обращаясь к директору:
— Странные вы вещи говорите, Константин Сергеевич. Если этот человек, по-вашему, принадлежал в прошлом к привилегированному сословию, стало быть, он был неплохо образован и, вероятно, обладал если не знаниями, то хотя бы вкусом к живописи. С чего бы ему тогда молиться на эту, как вы утверждаете, дрянь?
В комнате послышался возбужденный павлиний вопль самого высокого накала.
— Загадка! Тайна, которыми изобилует история нашего Отечества! Ума не приложу! — раз за разом выкрикивал директор. — Впрочем, — тут он заговорил потише и поспокойнее, — могу высказать одно предположение, если вам так уж интересно, что я по этому поводу думаю. Эта картина могла иметь для него ценность совсем другого плана. Она могла быть связана с каким-то его воспоминанием, скорее всего, молодости — картина-то, при всем ее несовершенстве, написана давно, примерно году в пятнадцатом-шестнадцатом. Теперь прикиньте возраст дедушки и, как говорится, делайте выводы!
О, да! Выводы! Ольга успела сделать их уже превеликое множество, хотя кое-какие детали, на ее взгляд, нуждались в уточнении. Теперь она уже не хотела оставаться в кабинете и продолжать этот разговор. Ее тянуло на простор, в закоулки зимнего Первозванска, и каждая минута пребывания в музее была для нее пыткой.
Неожиданно заговорил Собилло.
— А скажите, Константин Сергеевич, ваш музей легко ограбить? Вы только что упомянули имена Боровиковского и Рокотова. Их работы на международных аукционах исчисляются десятками тысяч долларов. И это только потому, что русская живопись прошлого века не так ценится на Западе, как русский авангард. Богатый коллекционер здесь, в России, мог бы дать за них значительно больше, скажем, тысяч двести или триста. Вы не боитесь, что эти полотна могут похитить? И еще одно — вы так и не ответили на вопрос, какова может быть рыночная цена авангардного «Этюда № 312»? Меня тоже занимает эта проблема. Итак, какова может быть его цена, хотя бы приблизительно?
Аристарх был серьезен, и Константин Сергеевич счел нужным изложить свои соображения шелестящим, будто шорох бумаги на ветру, казенным голосом.
— Что ж, приблизительно его цена будет равняться полутора-двум тысячам долларов. То есть за «Этюд» в духе супрематизма при случае заплатят столько же, сколько за картину члена союза первозванских художников, работающего в манере местной школы. Как это ни удивительно, но обильно сдобренная лазурью красно-золотисто-желтая цветовая гамма, являющаяся отличительным признаком первозванского живописного канона, имеет поклонников не только у нас, но и за границей. Как видите, сумма не столь велика, но и не так мала, чтобы злоумышленник равнодушно прошел мимо этого полотна, если бы у него появилась возможность заполучить его без особого риска. Но, — тут директор нацелил указательный палец в грудь Аристарху, — как раз такой возможности ему и не представится. Картины Боровиковского, Рокотова, Левицкого, как и этюд, о котором мы говорим, защищены весьма надежно. Они находятся под охраной не одной только сигнализации, но и подразделения ОМОН. Так что, как видите, при всем том, что средства на содержание музея отпускаются ничтожные, ограбления мы можем не опасаться. Московская Третьяковка — и та ограждена от неожиданностей куда хуже.
Пока Аристарх прощался с директором, Ольга уже поднялась с места и с нетерпением переступала с ноги на ногу — до того ей хотелось поскорее удрать. Собилло тоже поднялся, но отчего-то замешкался. Видно было, что ему требовалось узнать у директора еще что-то.
— А у князя Усольцева коллекция живописи была богатая? — спросил он, делая шаг к двери, потом неожиданно обернулся, меряя взглядом фигурку директора, восседавшего в своем славянофильском кресле.
— Весьма солидная, — каркнул Константин Сергеевич. — У него там значились итальянцы и немцы XVIII века, было несколько англичан, в том числе и великий Гейнсборо, украшающий нынче стену в Эрмитаже. Наших у князя тоже в достатке имелось — Аргунов, Кипренский, Брюллов, тот же Рокотов, этюды Иванова. Они теперь в Русском музее. Ну да все это, впрочем, дела давно минувших дней. Первозванску товарищи большевики из всего собрания оставили только пять полотен — самых завалящих, в том числе и этот «Этюд № 312». Тогда, кстати, работали эксперты не чета нынешним. Они бы ценную картину не проглядели. Полная опись собрания хранится в городском архиве, — добавил Константин Сергеевич, — если, конечно, не сгорела во время пожара. Немцы, знаете ли, сильно бомбили город.
Ольга стояла уже у выхода, но, услышав вопрос князя, снова вернулась в комнату.
«С какой стати Аристарх решил предпринять экскурс в историю собрания князя Усольцева? — подумала она. — Ясно же, что от той коллекции остались рожки да ножки — да и те хранятся в музеях Москвы или Питера. Или он считает, что с помощью архивного списка можно установить имя автора этюда? А что? Неплохая мысль! Надо обязательно наведаться и в архив».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Обычно за час до начала спектакля площадь перед театром выглядела пустынно. Зрителей еще не было — лишь изредка по снегу скрипели торопливые шаги актеров и актрис, спешивших в гримерную, чтобы переодеться перед началом представления. Они ныряли в служебный подъезд, дверь хлопала и маленькая площадь снова обретала покойный вид. Театр находился в новом районе и стоял на отшибе, поэтому суета конца рабочего дня его почти не затрагивала. Даже торговавшие спиртным ларьки у автомобильной стоянки обретали клиентуру получасом позже, когда к бетонному кубу начинали подтягиваться первые, самые нетерпеливые поклонники Мельпомены, желавшие взбодрить себя горячительным, чтобы избавиться от стрессов, полученных на работе, и настроиться на восприятие высокого искусства. Здесь же паслись пришедшие на свидание кавалеры с чахлыми букетиками зимних цветов. Кто-то потягивал пиво, кто-то — кофе из пластмассовых стаканчиков, коротая время до заветного свидания. Ошивались здесь и спекулянты, предлагавшие из-под полы дефицитные билеты, когда в город наезжали с гастролями известные столичные театры или — что бывало значительно чаще — престарелые эстрадные звезды обоего пола, желавшие окунуться вновь в жаркие волны безоговорочного успеха, ласкавшего их в молодые годы.
Словом, жизнь на пятачке перед театром-кубом начиналась примерно в шесть вечера и продолжалась до четырех-пяти утра, когда с площади разъезжались по домам продрогшие проститутки, так и не сумевшие заполучить себе клиентов на ночь. Таким образом, временной ритм, в котором функционировал этот странный оплот культуры и порока, ничем не отличался от ритма какого-нибудь дорогого ночного клуба, зато развлечения здесь стоили намного дешевле.
Меняйленко подъехал к театру ровно в семь — к началу спектакля, когда театральная публика уже находилась в зале, а публика иного рода еще только готовилась прибыть на площадь. В этот час ночной клуб перед бетонным кубом переживал период затишья, хотя главные исполнители были уже наготове и лишь дожидались своего зрителя, чтобы поднять занавес как раз в тот момент, когда занавес драматического театра должен был закрыться.
