Лилия Беляева - Убийца-юморист
Едва пришла домой, едва сунула на огонь чайник — телефонный звонок. Даша…
— Татьяна! Я знаю, кто отравил мою мать!
— Кто?
— Сумасшедший! Только сумасшедший мог это сделать. Только чокнутый! Только псих!
— Почему ты так думаешь?
— Потому что никаких врагов у неё не было! Никаких завистников! Она никогда ни у кого ничего не отняла! Она не делала зла! Она, знаешь, какие умилительные стишата писала? Для самых-самых маленьких… Слушай:
Ну никак я не пойму,Почему река в дыму?Догадалась! Там туман!А в тумане — пеликан!
Она только и делала, что стучала на машинке, работала и работала… Витька и я были для неё всем. Особенно Витька. Ей очень хотелось сына. Она была им беременная и написала такие стихи:
На ромашке погадаю,Потому что знать желаю:Кто мне крикнет в этом мае:«Я люблю тебя, родная»?
Или лучше не гадать,А тихонько ждать-пождать?Потому что выйдет срок,И появится сынок…
Я это нашла в её бумагах… Она всегда все от души делала. Она на все письма отвечала. Она меня в детстве только раз полотенцем хлопнула. За то, что я котенка за лапу подняла, а он запищал…
— Дарья, ты на работу-то ходишь?
— Хожу. Сижу с сумками. Думаю. Вчера одну украли. Придется из своего кармана… Моя мать, Татьяна, подавала нищим и один раз до того наподавалась, что домой принесла три рубля… Это ещё когда был жив отец… Он ей сказал: «Стыдись, несчастная!» Он в тот день тоже постарался, ухнул всю свою зарплату на детали для нашего чудища-юдища, «москвича» дореволюционной выделки. Ничего, сели, пожевали хлебца, поиграли в лото… Или, Татьяна, уже начался целенаправленный отстрел именно жалостливых, непрактичных людишек? И нечего суетиться? Взывать? Надеяться и верить? Ты что-нибудь узнала? Накопала? Или плюнула на все и отступилась?
— Иду по следу… Раз уж взялась — доведу. Хотя пока — темно.
— Хочу знать, Танька! Жутко хочу знать, какая тварь сотворила такое! Какая гадина из гадин!
— Дарья, Виктор не объявился?
— Ты что! Откуда? Эгоистина, чертополох! С детства растет, где хочет и как хочет. По фигу ему все, если потянуло в странствия с мольбертом наперевес! Жуткий проходимец! Вот когда явится то… Я же говорила маменькин сынок! От таинственного незнакомца рожден! В гостинице в вестибюле встретились и все — солнечный удар. Как мать рассказала под настроение. Он был наш русский эмигрант, аристократ, красавец и умница. Обольстил сходу. И мать отдалась. Не осуждаю. Ей и было-то всего двадцать лет… И его она ни разу не помянула злым словом, хотя от него ни ответа, ни привета. И Витюша для неё — все. Память о сверхромантичном приключении. Тетки её осуждали, конечно. Понятное дело — одна с бухгалтером живет-лается, другая — с нуднейшим топографом. Мать своим поступком перечеркнула их праведное долготерпение.
— Ты хоть спишь?
— Немного. У Юрика краснуха. Вот еще! Когда Юрику был нужен хороший эндокринолог, а хороший — это за хорошие деньги нынче, как известно, моя мать месяц сидела за машинкой, не вставая. Что-то там строчила, строчила и получила денежек, и отдала мне… А одно свое стихотворение она так начала:
Ты ушел. Я шагов не слыхала.Не споткнулся. Не крикнул: «Прощай!»
— Послушай, а не вела ли твоя мать дневник?
— Вроде, нет.
— А попробуй поищи. Вдруг…
— Ладно. Ты, Татьяна, не думай, я не ставлю свою мать как поэтессу где-то поблизости от Ахматовой, но… возьми Михайлова, которого издают и переиздают. Разве пахнет шедевром вот это:
Мы по улице идем,Песню звонкую поем.Мы — хорошие друзьяВаня, Таня, Жорж и я!
— Не пахнет, Дарья. Но Михайлов написал очень много чего. Почему к нему вдруг прицепилась?
— Он не дал матери хода. Ее однажды выдвинули на премию, а он, говорят, поднял руку против. Дали слабенькому поэту, который носил за Михайловым папки. Не понимаю, как после этого моя мать пошла провожать его в последний путь! Говорю — больно сердобольная была! А знаешь, кто мою мать, поэтесску, хоронил? Ну пока ты по следу… Ну, две мои тетки, ну я. И какой-то сутулый старик с палкой. Он сказал над могилой, что в юности любил Ниночку очень, ради неё пошел служить во флот, так как ей нравилась военно-морская форма… И — никого из поэтов-писателей. Никого! А Витька с ума сойдет! Витька рехнется, когда, наконец, объявится! Даже не похоронил! Я даже не представляю, что с ним будет! Он и так всегда на нерве… А мать для него — все…
Гнусная, гадкая мысль внезапно пролезла в мою голову: «Так. Мать для него все. Значит, он все всяких, даже малюсеньких подозрений. Но именно такие, непогрешимые, вдруг оказываются в конце концов преступниками, убийцами…»
Я, конечно же, тотчас затоптала жуткое предположение как вспыхнувший клочок бумаги… Этого просто не могло быть! Это бред моего расхристанного воображения! Черт-те что и сбоку бантик!
Мне следовало побывать на московской квартире Шора и я отправилась туда. Но не наобум. Позвонила, узнала, что квартира обитаема. Но кем? Но что это за жилплощадь? Неужто настолько отвратна, что старик без сожаления бросает её в холодное время года и отправляется на свою дачку-полуразвалюшку? Ведь в начале апреля, помнится, и метель мела?
Однако нужный мне дом оказался вполне приличным: кирпичная девятиэтажка поблизости от метро «Проспект Вернадского». Дверь в квартиру Шора обита черным подваченным дерматином. Единственное, что её отличало от других, похожих дверей на площадке третьего этажа, так это рваная дыра в том месте, где, видно, не однажды взламывали и вновь ставили замок, потому что хозяин забывал или терял ключи.
Почти на честном слове висел и звонок, в форме белой, загрязнившейся пуговицы.
Я позвонила. Мне почудилось, что трезвон потревожил какие-то давно слежавшиеся пласты мироздания, где вполне уместны окаменелые следы шагов динозавра — так долго ни ответа ни привета. И в тот момент, когда я собралась уйти, — дверь приоткрылась, сквозь цепочку меня принялись допрашивать:
— Вы кто? Вы к кому?
Голос принадлежал очень старому человеку. Я объяснила, показала удостоверение. Мне поверили, цепочка упала со звоном, дверь распахнулась.
Действительно, меня позвал «проходить» старик, очень похожий на Семена Григорьевича Шора: та же большая лысая голова в седом одуванчиковом пуху, тот же курносый нос и те же толстые, детского изгиба губы. Сходство было такое разительное, что я подумала, будто вижу не живого человека, а привидение.
Но старик, одетый в полосатые, синие с серым пижамные штаны, в клетчатую рубашку и меховую безрукавку, действовал уверенно, разумно, предлагая мне сесть и объяснить конкретно, чем он может мне быть полезен.
Я незаметно оглядывалась. Это была небольшая трехкомнатная квартира м маленькой кухней и двумя проходными комнатами. В кухне, я заметила, стоял большой «двухэтажный» холодильник — мечта семидесятников, под названием «Розенлев». Это говорило о том, что хозяева в прошлом могли себе позволит кое-какие весьма дорогие игрушки.
Я сидела в старом кожаном кресле. Вернее, провалилась в него почти до полу — так расхлябаны были его пружины. Много-много кого привечавшее, темно-коричневое кресло это, с лысцой на овальных изгибах подлокотников, тем не менее являло характер дружелюбный. Во втором, точно таком же, расположился старик. Еще в комнате была широкая тахта, накрытая полосатым покрывалом, стояли стеллажи, забитые книгами сверху донизу, и стол у окна, письменный, с желтой лампой на ножке. Вот, собственно, и все.
— Вы удивлены, что мы похожи с Семеном Григорьевичем? — подал голос хозяин, глядя на меня сквозь мутноватые, сильные очки. — Ничего удивительного! Мы с ним братья. Мне, прошу извинить на правду, повезло: умерла его жена Роза, а нам с Жанной как раз стало некуда деться. Я вынужден был бросить в Алма-Ате прекрасную квартиру в связи с тамошними националистическими настроениями и приехать сюда вместе со своей женой.
— Поэтому Семен Григорьевич стал жить на даче?
— Не совсем. Он стал жить на даче из-за своей страсти к собакам. Его любимую собаку забил ногами какой-то негодяй. Сема не перенес, он получил микроинсульт, была «скорая». Он забрал вторую собаку и уехал в Зинино. Говорят, там опять нашел ей пару и опять страдал по поводу этих своих собак.
— Скажите кто-нибудь сюда к вам приходил после его смерти? Кто-нибудь интересовался, как он жил, почему умер?
Старик заерзал в кресле от приятной возможности немедленно распять все человечество, но особенно писательское, на позорном кресте истории. Он вскричал:
— Ведро желчи, ведро помоев, ведро утраченных иллюзий — вот что такое жизнь, дорогая девушка! Нас с женой буквально положило на постель именно полное невнимание к своему коллеге писателей, драматургов и поэтов! Я, конечно, не знаю, может быть, они там вымерли все, как мамонты, но Шор для них — ничто, абсолютное ничто. Даже не позвонили после того, как я позвонил. Мы вынуждены были хоронит его вместе с соседом, композитором Виноградовым Николаем Николаевичем. Хотя он сейчас тоже не при доходах, ибо лет ему много, и он страдает радикулитом. Но я говорю ему «спасибо».
