Лилия Беляева - Убийца-юморист
И интуиция моя, интуиция охотничьей собаки, не подвела! На желтоватой от времени странице я обнаружила… уже на третьей странице обнаружила четко прописанное рукой не иначе как бывшей девочки-отличницы: «Михайлов Владимир Сергеевич». И здесь же его телефоны: городской, дачный и, видимо, служебный. Впрочем, несколько каких-то ещё номеров были зачеркнуты. Видимо, аккуратная жена драматурга Шора внимательно следила за перемещениями известного писателя и секретаря Союза не только в пространстве, но и по служебной лестнице.
На этой же странице были написаны какие-то укороченные слова, вроде «жд. пятн.», «лет. четв.», «телег. на д.р.». Были и цифры, не сказавшие мне ни о чем, например: «5500 — О», «7500 — К.», «3000 — Е.». цифры выстроили рядок до конца страницы. Но что они значили? Возможно, Розочка записывала так свои долги.
Это было тем более достоверно, что и на других страницах, например, той, где сверху написана фамилия тоже известного прозаика Алексея Караулова, шел рядок цифр.
Интересно, конечно, было бы разгадать эту «клинопись», но нереально верная жена С. Г. Шора ещё десять лет назад скончалась от инсульта.
Но… если от инсульта, если внезапно… значит, возможно, после события, которое её потрясло? Значит, были разговоры. Значит, родственники могли знать, что доконало энергичную, деловитую Розочку, жену странноватого драматурга-переводчика?
… Утром я опять стояла перед дверью бывшей квартиры С. Г. Шора и давила кнопку звонка.
Бездельные старые люди были рады мне. Мы сели вокруг стола с желтой скатертью, прожженной, видно, сигаретой почти посредине… Разговорчивая Эмилия Борисовна даже отставила чайник и не долила мне в чашку, когда я спросила её, — в связи с чем, с каким событием случился с Розой Леонидовной инсульт, может быть, она, Эмилия Борисовна, знает, помнит?
— Как же мне не помнить? — оскорбленно воскликнула старуха. — Это же была наша огромная семейная драма! Розочке нужны были деньги для лечения Семы. У Семы нашли рак. А где взять деньги, чтобы оперировали добросовестно? А здесь началась перестройка, деньги обесценились. Розочка пошла просить по людям. Сема валялся весь лимонный и худой. Сема умолял её ни к кому не ходить, не унижаться. Но Розочка даже на коленях стояла… Слава Богу, операцию. Сделали бесплатно и очень удачно. Но Розочка слегла сама в тот день, когда ей кто-то из тех, в кого очень верила, отказал в деньгах. Она… Мы знаем из первых рук, от Семы… она вернулась вся бурная, негодующая, кричала: «Какая низость! Какая подлость! Какая жадина!» Упала и не встала уже.
— О ком это она? Не поняли? Кто жадина?
Эмилия Борисовна дрожащей от волнения рукой долила мою чашку из чайника для заварки с красным петушком на боку, орущим что-то там, вытянув шею…
— Она как упала, так больше ни слова, речь утратила, к утру умерла. А Сема на все вопросы отвечал одно: «Нечего было ей унижаться! Я не просил! Мне без неё нечего делать на этом свете».
И вот ещё что рассказала старая дама, вздыхая и вытирая платком сухие глаза: Семена Григорьевича нашли на могиле Розочки абсолютно пьяным. Но это уже, слава Богу, весной, когда было более-менее тепло. Он едва вышел из больницы и сразу же напился, хотя врачи ему рекомендовали ни капли спиртного не употреблять. Ни капли. С тех пор он и ушел от людей, привязался к собакам.
— Держался… в смысле здоровья… на одной ниточке, — тоненько выговорила Эмилия Борисовна, словно вспомнив свой девичий голосок, и залилась слезами. — Все, все мы на одной ниточке…
Мне надо было задать этой паре стариков ещё один вопрос, довольно жесткий, и я его задала:
— Ваш собственный сын часто пил с Семеном Григорьевичем?
Муж и жена переглянулись. Яков Григорьевич растерянно спросил, прижмурившись:
— Наш сын… наш Андрей… действительно… Поздний ребенок! Слишком жалели, лелеяли…
— Я родила его в сорок два! Все, все говорили — это подвиг! — тихо покаялась старуха. — Но для чего! Он запутался в том, что можно, что нельзя. Он пробовал торговать подержанными автомобилями… Он пробовал торговать спортинвентарем… Но прогорел… Это ведь так называется? Да, да… раз вы уже все знаете… он сидит в Бутырской тюрьме… Мы связаны по рукам и ногам… его подставили… Ему всего тридцать три… Бывший инженер…
— Давно сидит?
— Два месяца и четыре дня, — отозвались в два голоса. А затем Эмилия Борисовна покаялась. — если бы у нас были деньги, он бы не сидел! Если бы его двоюродный брат Гарик имел мягкое сердце и продал эту квартиру, а нам дал какую-то часть, мы бы…
— Не факт! — отозвался Яков Григорьевич. — Не факт… Бабушка надвое…
— Значит… значит, — я старалась говорить тихо, не спеша, попивал… вместе с дядей?
— Старики разом и глубоко кивнули:
— Было дело. Было.
— И на дачу к нему ездил?
— Конечно. Пока не…
Вот так она, жизнь, крутит нами, людьми… Предполагаешь, задумываешь одно, а получается — совсем другое…
Откуда я узнала про Андрея, сына этих двух беженцев? Очень просто — из «гроссбуха» Розочки. Семейству Якова Григорьевича там было отведено полтора листка, точно обозначен его состав, место проживания, даты рождения. Последняя запись была такой: «Андрей. Ужас!» Позвонила в Алма-Ату, туда-сюда. Уточнила: пят лет назад Андрей попал под следствие первый раз. Старики продали свою алма-атинскую квартиру задешево, чтоб только оплатить знаменитого адвоката… Теперь, значит, «мальчик» сел второй раз…
«Мальчик», который пил с умершим или убитым Семеном Григорьевичем, драматургом и алкоголиком. Интересный узор! Хотя уж именно этому мальчику было доподлинно известно, что для дяди водка — чистый яд. А уж этиловый спирт…
Мог он убить дядю? Этот бывший инженер и «бизнесмен» сегодняшнего разлива? А почему нет? И непреднамеренно… И преднамеренно… если, если дядя имел нечто дорогое, о чем никто не знал, не догадывался, кроме приметливого Андрюши…
Впрочем, эта версия отмелась, когда старики сказали, что Андрей сидит в Бутырке уже семь месяцев.
Кое-что дал звонок старику Караулову. Он, астматически дыша в трубку, подтвердил мое предположение:
— Бывало… бывало… Прибегала Роза Леонидовна, просила в долг. Я давал. Как же! Она все записывала? Какая аккуратная! Не знал… Но давал, давал…
Стало быть, и Михайлов давал ей в долг, и немалые суммы? Значит, он вовсе не скряга…
… Самое время — вломиться в жилище соседа стариков — как его… как его… Николая Николаевича Виноградова, композитора…
Я сделала вид, что уехала на лифте вниз, чтоб любезный Яков Григорьевич, вышедший проводить меня, захлопнул за собой дверь, и снова поднялась на тот же этаж, нажала кнопку звонка на двери, обитой добротным черным дерматином с простежкой. Хотя и рисковала… Ведь нынче разве что дураки откроют дверь постороннему… Но захотелось сыграть в «чет-нечет»…
К моему удивлению, дверь отворилась сразу, и крупный широкоплечий человек прогудел:
— Входите!
— Почему вы так бесстрашны? — спросила я, радуясь случаю видеть воочию широкую натуру, настоящего мужика.
— Потому что поздно чего-то бояться в России! Если бояться, то всего! Погрязли в дерьме! Во зле! В прохиндействе! Человек человеку — волк! Кругом одни подделки, одни эрзацы! Эрзац-политики! Эрзац-продукты! Эрзац-певцы и певицы! Кормить буду! Пошли за мной!
В узком коридоре, что вел мимо туалета-ванной в кухню, он, плечистый, едва не застрял… Или так мне показалось… Там же, в кухне, не поставил, а словно кинул на стол тарелку с колбасой и сыром, выхваченную из холодильника. Белый батон резал на части беспощадно, яростно, словно уничтожал на моих глазах все зло мира. Наблюдать за ним было одно удовольствие.
Его трехкомнатная была обставлена весьма неплохо, хоть и не новейшей мебелью. В кухне высился импортный холодильник, да и все прочие предметы с бедностью рядом даже минуты не спали. По верху кухонных навесных шкафчиков блестели-сверкали самовары всех фасонов и времен.
— А я и не говорю, и не пишу, что ангел! Правдоискатель в лаптях! возвестил Николай Николаевич, явно радуясь жизни, какая она ни на есть. — Я же отвечаю за семью! Я же не могу допустить, чтоб моя жена в телогрейке и в брезентовых портках! Но душа горит! Душа знает — на карачках стоишь, Коля, перед обстоятельствами! Какую музычку пишешь, Коля, чтоб прокормиться! На каких вонючих тусовках мелькаешь, чтоб заполучить денежек, чтоб спонсора какого-никакого обаять! «Ах, Коля, сердцу больно! Любила, довольно!» Но так или иначе не в последних рядах, не на паперти с протянутой рукой. Всякие милашки-канашки в дезабилье отбивают ножками мою «поп»! С утречка гремлю что по теле, что по радио!
Как выяснилось. Он пустил меня не глядя в свою квартиру потому, что ему позвонила корреспондент «Вечерней газеты», чтобы взять интервью. Он меня и принял за нее.
