Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно

Мужчина лет тридцати, которого я видел во второй раз, говорил мне о несчастьях, которым подвергалась белая раса в целом и французы в особенности. На последних выборах он голосовал за крайне правых и испытывал от этого, – по его утверждению, – замечательное улучшение психологического состояния. Лакан говорил, что следует отказывать в анализе негодяям. Это напомнило мне историю, ходившую в аналитических кругах, с легкой руки Злибовика. Один из пациентов рассказал ему, что он бывший солдат и во время оккупации сотрудничал с гестапо. «Вы пропали, старина, – сказал ему Злибовик, – ваше прошлое исключает вас из числа живых. Самое большее, что я могу для вас сделать, – помочь вам умереть достойно». Удивительно, но мужчина принял эту точку зрения и предпринял работу на ее основе. Тот, кто находился передо мной, поступил бы он так же? Но мне не пришлось ничего такого ему говорить, так как он объявил, что с тех пор, как он открыл свой путь, не было никакого смысла продолжать терапию, в которой он в глубине души всегда сомневался. Он пришел, чтобы сказать мне это? Я объявил окончание сеанса, который он без возражений оплатил. Новой встречи мы не назначили.

Вот тогда я вспомнил про Ольгу. Я ни разу не подумал о ней за то время, что принимал этих пациентов. Это забвение, в некотором роде, защитило их от ужаса, который мне внушала ее смерть. Она исчезла не столько из-под кушетки, сколько из моего ума. И теперь возвращалась только потому, что настало время ее сеанса. Среда, шесть тридцать. Любопытное явление условного рефлекса в психоанализе. Пациенты и врачи маршируют под одним знаменем. Пропущенный сеанс никогда не был потерянным сеансом. Кроме как для Ольги. На кушетке или под ней, отныне она не была нигде. Я почувствовал себя хранителем или скорее носителем воспоминаний о том, какими были ее сеансы.

Она редко опаздывала, если не шла в ювелирный Бернштейна. Снимала пальто, клала его на стул, потом вытягивалась на кушетке и, не теряя времени, начинала пересказывать изуверства мужа. По сути, ее рассказы едва ли отличались друг от друга, но, если поразмыслить, ее манера рассказывать, интонации ее голоса – и особенно вводные предложения, – которыми она оснащала свою речь, складывались в собственный сюжет, как если бы завлекали вас подвергнуть ее той грубости, о которой она, не брезгуя никакой деталью, рассказывала. «Ударьте меня! Оскорбите меня!» – будто взывала она. Странная просьба, на которую я отвечал своим сном, предоставляя все полномочия ее мужу. Спрятанные семь миллионов – были ли они кульминацией этого безумия, поступком, который позволил ей рассчитаться с ним? «Он был вне себя. Я никогда не видела его в таком состоянии. Обвинял меня в том, что я украла его…», – сказала она перед тем, как я заснул. Каким было продолжение? Я не знал, слышал ли я его, но мне казалось, если мне удастся его вспомнить, все прояснится. В первый раз я спрашивал себя, что она сделала с этими деньгами, где спрятала их, не столько чтобы обсудить с Максом, но чтобы просто знать. По-своему, эти семь миллионов обеспечивали Ольге неприкосновенность, а для меня означали вопрос, ответ на который позволил бы мне навсегда разделаться с ней.

Семь часов. Сеанс Ольги был почти окончен. У меня оставался последний пациент, молодой человек во власти жестоких приступов депрессии, но я сильно сомневался, что он придет. Это он накануне оставил сообщение с просьбой перенести сеанс, без всяких уточнений.

Я подождал немного, потом покинул кабинет, бросив последний взгляд на кушетку.

В темноте она была похожа на гроб, Ольга покоилась в нем, далекая от жестокости, на которую с таким жаром вызывала.

Как я и предполагал, Май Ли ушла, не сказав ни слова, и не принесла мне кофе. Смерть Ольги одержала верх над этой привычкой. Я бросил взгляд в окно, надеясь увидеть ее, пересекающей авеню или изучающей «Ланчу». Но внизу никого не было. Даже Герострата, который, вероятно, был занят, изображая Деда Мороза. Мир был необитаем. Телефон ни разу не зазвонил. Никто не беспокоился обо мне. Ни Шапиро, ни Ребекка. Шапиро, должно быть, вел расследование, что касается Ребекки… лучше было не думать об этом.

Один Монтиньяк ждал меня.

Я не мог не думать о нашей встрече. Мог ли я убедить его, что ничего не знаю о воровстве, в котором он обвинял Ольгу, и, несмотря на все, добиться, чтобы он помог мне? Из предосторожности я написал два письма: одно для Ребекки, другое для Флоранс – она найдет его по возвращении из Чикаго, там лее приписал несколько строк для Мэтью. Затем положил на видное место на низкий столик; конверты и записку для Май Ли, чтобы она отправила их, если я не вернусь.

Потом включил радио. Передавали оперу Моцарта, но музыке не удалось ослабить мое напряжение.

Поняв вскоре, что больше не вынесу ожидания, я надел куртку и спустился купить сэндвич в «Жан Барт». Я заметил, что практически ничего не ел со времени смерти Ольги. Когда я закончил, то подошел к своему «Вольво» на другой стороне улицы. Толстый слой снега покрывал ветровое стекло. Мне понабилось минут десять, чтобы убрать его. После чего я сел в машину и включил зажигание.

Мне удалось тронуться только с пятой или шестой попытки. Герострат был прав – холод смертелен для аккумулятора. Когда наконец двигатель заработал, я поехал по улице и повернул направо. Это была всего лишь интуиция, но я не сомневался: приехав раньше назначенного времени, избавлю себя от неприятных сюрпризов.

Вопреки ожиданиям, авеню Монтеспан была только узким проходом, соединяющим авеню Виктора Гюго с улицей де-ля-Помп. Жилые здания и комфортные резиденции окружали ее со всех сторон. Она была абсолютно безлюдной, когда я в нее въехал. Я добрался по ней до авеню Гюго, где оставил машину. Макс Монтиньяк жил в двух шагах оттуда, в частном особняке, находившемся в конце прохода.

Было чуть больше девяти. До назначенной встречи оставался еще целый час Темнота была почти полной. Выходя из «Вольво», я почувствовал, что закоченел. Холод был безжалостный, обитатели квартала тоже: ни одного кафе, где можно было бы согреться. Кафе «Табак» на углу авеню Виктора Гюго и улицы Спонтини было закрыто. Судя по запертым решеткам, было сомнительно, что оно работало днем. Я пошел по авеню Монтеспан. Я был вынужден двигаться медленно из-за скользкой дороги. Это напомнило мне манеру, в которой Математичка пересекала авеню Трюден после окончания сеанса. Мелкими осторожными шажками, как если бы повсюду ее подстерегали чьи-то козни. Сейчас я чувствовал, что не слишком сильно отличаюсь от нее.

Ходил слух, что частный особняк Макса скоро будет конфискован банком, которому Монтиньяк задолжал астрономические суммы. Это жилище красноречиво свидетельствовало о чрезмерных амбициях своего владельца. За внушительными воротами из кованого железа в глубине внутреннего дворика виднелось великолепное трехэтажное сооружение из тесаного камня, построенное, вероятно, в XIX веке. Едва ли можно было ожидать чего-то другого от человека, придающего такое значение видимости. Были освещены окна только первого и последнего этажа. Был ли Макс уже дома? В глубине двора угадывалась темная масса автомобиля – наверняка его «Мерседес». У меня в голове мелькнуло подозрение: почему он не назначил мне встречу раньше? Чтобы иметь достаточно времени устроить мне ловушку? Если только он не был занят с кем-нибудь другим, или присутствие во дворе его машины ничего не доказывало, и он на самом деле вернется только к назначенному для нашей встречи времени.

Я в нерешительности остановился перед воротами. Войти? Или ждать в машине? Мороз становился невыносимым, обжигал лицо, я все больше дрожал от холода. Именно это и помогло мне решиться. Макс не сказал мне код, открывающий ворота. По оплошности или намеренно? Но это не имело значения. Рассматривая «Двадцать четвертый день» Дора, Ольга как-то заметила, что дни, в которые она меня посещала, совпадали с цифрами кода на воротах ее дома: понедельник – первый день недели, среда – третий, пятница – пятый, – если только прибавить к ним название картины. «Я, возможно, собираюсь пригласить вас к себе домой», – сыронизировала она. Я набрал 135-24, загорелась маленькая зеленая лампочка наверху цифровой панели, раздался тихий щелчок, и ворота открылись. Я прошел во внутренний двор. Снег заглушал шорох моих шагов, так что я бесшумно смог пройти около тридцати метров, которые отделяли меня от дома. Я опасался, что дверь будет закрыта на ключ или понадобится другой код, но мне достаточно было повернуть ручку. Я оказался в огромном вестибюле, где температура приятно контрастировала с погодой на улице. Это место мне тут же внушило почтение своей роскошью. Все здесь указывало на жизнь по высшему классу. Пол был покрыт густым ковром с мотивами охрового, голубого и розового цвета, стены покрыты серым мрамором, через равные промежутки расставлены агавы и сансевьеры в огромных керамических горшках, сочетающихся по цвету с ковром. По обеим сторонам вестибюля, между застекленными поставцами с экзотическими вещицами, вероятно, баснословными по ценам, – двери, ведущие в соседние помещения. В глубине, рядом с кабиной лифта, – устланная розовым ковром лестница на верхние этажи. Больше всего это было похоже на холл международного отеля типа «Хилтона», а не на частное владение. Мне было интересно, в чем для Макса заключалось богатство, теперь ответ бросался в глаза. Оно было, прежде всего, витриной, вывеской крупного успеха, тешившее его тщеславие и призванное к тому, чтобы произвести впечатление на потенциальных инвесторов и заставить их раскошелиться.