Артур Дойл - Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив
Раффлз с возмущением отверг мои традиционные взгляды. Душа человека, заявил он, суть шахматная доска: почему бы не перевернуть ее, поменяв местами белое и черное? Зачем так усердно цепляться за что-то одно, как наши предки или персонажи старинной пьесы? Вот сам он, например, чувствовал себя комфортно на любой из клеток этой доски и не брезговал ни одним цветом, ни другим. Мои же умозаключения он охарактеризовал как полный бред.
— Ты в отличной компании, Банни, в отличие от всех этих дешевых моралистов. Они все несут одну и ту же чушь, это еще с Вергилия началось. Я в любой момент могу обратиться к обычной жизни, и рано или поздно непременно так и поступлю. Свое дело вряд ли заведу, но ведь всегда можно уйти в отставку, остепениться и доживать свой век безгрешно, долго и счастливо. Да одна эта жемчужина уже обеспечила бы мне такую перспективу!
— Но ведь ты говорил, что продать такую знаменитость невозможно.
— Можно попытаться. Начать с мелкой рыбешки, и, может быть, спустя пару месяцев наконец повезет. Боже милостивый, мы прославимся по обе стороны океана!
— Ну-ну, сперва ведь нужно ее добыть. Насколько прочен этот господин фон Как-его-там?
— Больше, чем на вид. И нахален, как черт!
Белая юбка скользнула в проеме двери мимо нашей каюты, и я заметил, что усатый немец последовал за ней.
— Но неужели нам придется иметь дело с ним? Разве жемчужина хранится не в корабельном сейфе?
Раффлз недовольно фыркнул, повернувшись ко мне.
— Дорогой мой друг, неужели ты думаешь, что весь экипаж в курсе, что за груз у них на борту? Ты называл цену в сто тысяч фунтов, в Берлине же она бесценна. Не поручусь, что сам капитан знает о том, что везет с собой фон Хойманн.
— А он везет?
— Непременно.
— Тогда у нас один-единственный объект?
Раффлз ответил мне красноречивым взглядом. В проеме снова мелькнуло что-то белое, и Раффлз, шагнув прочь из каюты, присоединился к компании.
IIНе было в моей жизни парохода прекрасней, чем этот «Улан», господина вежливей, чем его капитан, и команды веселей, чем та, что была в его распоряжении. По крайней мере, у меня хватило совести это признать, ибо само же путешествие было ужасно. Никто не был в том повинен, погода, неизменно ясная, тоже была ни при чем. Дело было даже не во мне — я наконец распрощался с остатками совести, на этот раз навсегда, и был морально готов наслаждаться синим небом и синим морем с той же беззаботной легкостью, что и Раффлз. Именно в Раффлзе и была проблема — а точнее, в Раффлзе и этой дерзкой школьнице.
Что он в ней нашел? Разумеется, ничего особенного, но, очевидно, он решил, что обязан подразнить или же наказать меня за годы отступничества, посвятив все свободное время нашего путешествия этой девице. Они везде ходили вместе, порой это доходило до смешного. Встречались они за завтраком и расставались около полуночи, и все это время я непрестанно слышал ее гнусавое хихиканье и его голос, нашептывающий всякие банальности. А это были именно банальности, никаких сомнений! Возможно ли поверить, что кто-то, подобный Раффлзу, с его жизненным опытом и солидным стажем романтических похождений — я намеренно опустил в повествовании эту сторону его характера, потому что она заслуживает отдельной книги, — так вот, спрашиваю я, возможно ли поверить, что такой человек не нашел занятия лучше, чем днями напролет кружить голову школьнице? Правда была на моей стороне, и сомнений в том не было.
Надо признать, у этой девицы были и свои привлекательные стороны. Глаза, решил я, были неплохи, да и загорелое личико смотрелось симпатично, если о чертах лица можно так выразиться.
Дерзка она была, конечно, без меры, а еще молода и полна сил, энергии и любви к жизни, чему оставалось только позавидовать. Пожалуй, цитировать ее не возьмусь — это превыше моих сил, так что просто скажу, что стремился дать наиболее объективную характеристику. Должен признаться, было у меня к ней некоторое предубеждение — я завидовал той легкости, с которой она завоевала Раффлза, а сам я виделся с ним все реже с каждым днем. Нелегко в этом признаться, но, должно быть, я испытывал тогда чувство, отдаленно напоминающее ревность.
Но ревновал не я один — на корабле был еще человек, страдавший от такого положения вещей, и страдал он грубо, резко и бескомпромиссно. Капитан фон Хойманн яростно крутил свои усы, одергивал белоснежные манжеты и надменно таращился на меня сквозь очки. Нам следовало бы найти общий язык на этой почве, но мы так и не обмолвились ни словом. На одной щеке у капитана красовался чудовищный шрам, подарок из Гейдельберга,[126] и я часто думал, что Раффлзу, возможно, грозит вскоре заполучить нечто подобное. Хойманн не всегда оставался за бортом, по нескольку раз на день Раффлз приглашал его принять участие в беседе — но лишь с тем, чтобы перебить соперника в самый животрепещущий момент, перетянув одеяло на себя. Именно так он выразился, когда я с улыбкой укорил его в недостойном отношении к немцу, в то время как все мы находились на немецком корабле.
— Тебя возненавидит весь корабль!
— Ни в коей мере. Только фон Хойманн.
— Разумно ли это? Ведь именно за ним мы охотимся.
— Это разумнейшее решение из всех возможных. Подружиться с ним было бы ужасной ошибкой, это знает любой мошенник.
Это меня утешило, приободрило и даже немного примирило с ситуацией. Я боялся, что Раффлз потерял осторожность, и, внезапно обретя в себе смелость, высказал ему это — мы в тот момент проплывали Гибралтар, и с самого Те-Солента[127] не перебросились ни словом. Раффлз усмехнулся и покачал головой.
— Времени у нас целая уйма, Банни. До Генуи, которой мы достигнем вечером воскресенья, вообще нет смысла что-либо делать. Путешествие только началось, и настоящая жизнь началась вместе ним, так что давай получать от нее удовольствие в полной мере, пока это возможно.
Мы наслаждались послеобеденным отдыхом на прогулочной палубе, и Раффлз, высказавшись, зорко огляделся по сторонам и в следующую же секунду покинул меня, решительным шагом направившись прочь. Я же удалился в курительную комнату, где обосновался в уголке с сигаретой и книгой, и вскоре увидел фон Хойманна — он зашел выпить пива, и вид у него был на редкость мрачный.
Немногие решаются отправиться в морское путешествие по Красному морю в середине лета, и «Улан» действительно был почти пуст. Однако, тем не менее, свободных кают на прогулочной палубе не было, и это стало аргументом для моего переселения к Раффлзу. Я мог бы занять комнату внизу, но решил этого не делать — точнее, Раффлз решил за меня. Так что мы оказались вместе, не вызвав никаких подозрений, но что ждало нас впереди, я не имел ни малейшего понятия.
Воскресным вечером я дремал на своей нижней койке, когда Раффлз раздернул шторы и устроился на диванчике. Пиджака на нем не было.
— Ахилл, спящий в своей кроватке!
— А что еще делать? — спросил я, зевая и потягиваясь. Впрочем, тон Раффлза был полон бодрости, и я постарался ответить тем же.
— У меня есть одна идейка, Банни.
— Да ну!
— Пойми меня правильно. Сегодня вечером я забью свои сто очков! Дела поважнее закончились.
Я спустил ноги на пол и наклонился вперед, копируя позу Раффлза — весь внимание. Дверь каюты была закрыта на щеколду, а открытый иллюминатор — задернут шторкой.
— Мы прибудем в Геную до заката, — продолжал Раффлз. — Именно там все и произойдет.
— Значит, ты так и не передумал?
— Разве я собирался?
— Ты почти не говорил об этом, что мне оставалось думать?
— И я правильно делал, дорогой мой Кролик. К чему портить такое чудесное путешествие пустой болтовней? Но теперь час настал. Мы сделаем это в Генуе или не сделаем вовсе.
— На берегу?
— Нет, прямо на корабле, завтра ночью. Можно бы и сегодня, но лучше все-таки завтра, на случай, если очень не повезет. Если придется применить насилие, мы сможем удрать первым утренним поездом, корабль тронется дальше, и никто ничего не узнает до тех пор, пока бесчувственное или бездыханное тело фон Хойманна не найдут…
— Никаких бездыханных тел! — запротестовал я.
— Разумеется, — успокаивающе сказал Раффлз. — Иначе у нас бы не было причины бежать. Но если бежать все же придется, мы сделаем это утром вторника, во время отплытия, как бы ни легли карты. Не думаю, что придется прибегнуть к насилию — это удел бесталанных неудачников. Сколько раз за все эти годы мне приходилось применять силу, как думаешь? Ни разу, насколько я помню. Но если бы дело пошло паршиво, я сделал бы это без колебаний.
Я спросил Раффлза, как он собирается проникнуть в каюту фон Хойманна незамеченным, и даже в сумраке помещения было заметно, как Раффлз просиял.
