Смерть Отморозка - Кирилл Шелестов
–Зависит от того, кого хоронят. Он был страстным игроком, а игроки верят в приметы…
–Да, да, помню! У него еще был друг, тоже карточный игрок, забыла его фамилию…
–Нащокин.
–Да, точно, Нащокин! Тот тоже был ужасно суеверен! Интересно, все поэты суеверны?
–Более или менее. У Боратынского, например, была целая философская теория в отношении знаков.
–Какая?
–Он полагал, что в давние языческие времена, человек был близок с природой и общался с ней непосредственно, как с родной ему стихией. Он чтил ее, и она в ответ посылала ему предзнаменования; то предостерегая, то ободряя. Но потом, когда, движимый ложной жаждой познания, властолюбием и алчностью, он попытался подчинить ее себе, начал обходиться с ней варварски, неуважительно, эта связь исчезла.
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний…
–Интересно! Надо будет почитать его стихи. А у Пушкина тоже была какая-то теория?
–Он не любил теорий, – был для них слишком импульсивен. Он очень зависел от вдохновения, бывал счастлив только когда на него находила «эта дрянь», – так он называл это состояние. А в остальное время часто хандрил, бывал меланхоличен, скучен.
–Как это связано с его суеверием?
–Видимо, полноту жизни он испытывал лишь на острие ощущений, ему требовались сильные переживания, страсти. Дуэли, карты, поиск опасностей, – он вновь и вновь ставил судьбу на кон. Это зависимость, сродни наркотической. Люди подобного склада – порывистые, неуравновешенные, играющие со смертью, – очень суеверны. Им нужны знаки.
–А я думаю, что у каждого есть свои собственные приметы, которые посылаются только ему и никому другому, нужно просто уметь их различать. Остальным эти знаки могут казаться нелепыми и смешными, для них они не имеют значения, – но зачем обращать внимания на чужое мнение? Мои приметы, например, о которых я никому не говорю, всегда сбываются. Ну, может, не всегда, но часто. А у тебя вообще нет примет?
–Я не пытаюсь заглянуть в будущее. Мне хорошо в настоящем. Особенно сейчас.
–Со мной? – спросила она, понижая голос.
–С тобой,– кивнул он серьезно.
–И я с тобой счастлива! Ужасно счастлива! Никогда не была такой счастливой!
* * *
–Можно тебя на минуту? – позвал Норов Сережу.
Тот поднялся, и они вышли в предбанник.
–Ты знал, что сахар ворованный?! – набросился он на Сережу.– Знал?!
Видя, что он кипит, Сережа испугался.
–Паша, погоди,…– попробовал было возразить он, но Норов не слушал.
–Знал или нет?! Отвечай!
–Паша тише, нас услышат…
Розовое после бани лицо Сережи побледнело. Его жалкий вид служил красноречивым ответом на вопрос Норова.
–Да плевать мне! Пусть слышат! Во что ты меня втянул?!
–Павел Александрович,– залепетал Сережа, переходя от волнения на «вы». –Да почему вы решили, что он… нечестный?…
–Заткнись!– взревел его Норов.– Еще одно слово, и я тебе врежу!
Сережа втянул голову в плечи.
–Я думал, ты – ты порядочный человек! – выкрикивал Норов, задыхаясь и не находя слов.– Друг! А ты… Ты…! Как ты мог?!..
–Павел Александрович, ну какое нам дело, откуда он взялся, этот сахар?! – мелкой скороговоркой понес Сережа.– У нас появилась возможность заработать, почему же мы должны отказываться? Тебе нужны деньги, мне нужны деньги! Все кругом воруют, на самом верху, что же нам всех исправлять, что ли? Мы с тобой одни честные, Паша, потому и бедные! А мне надоела бедность! Сколько можно?… У меня семья, родители! Ты мне можешь не верить, но я тебе здоровьем мамы клянусь…
–Не надо, Серега, – вновь перебил Норов.– Теперь я, кажется, понял, из-за чего твоя мама болеет.
* * *
–Пушкин был особенным человеком, и суеверие его было особенное,– заговорил Норов после паузы.– Он не умел подчинять свою жизнь ни традициям, ни законам, ни знакам, – в нем было слишком много своеволия. Он создавал законы поэзии и в жизни законы для себя устанавливал сам, а верил лишь тому, чему хотел. Можно сказать, что крайнее суеверие Пушкина было одним из проявлений его безграничного своеволия.
–Как это? Не понимаю!
–Возьми хотя бы его женитьбу. Женитьба была для Пушкина важным шагом, судьбоносным, осознанным. Это – рубеж и в его жизни, и в творчестве, к нему он готовился задолго до того, как сделал предложение Гончаровой. Разве мог он в таком деле игнорировать знаки судьбы?
–Он их игнорировал?
–Суди сама. Он сватается к юной Гончаровой и получает отказ. Знак?
–Ну, не обязательно. Тем более что, как я читала, ему не отказали в категоричной форме, а лишь попросили подождать.
–Хорошо, не стану спорить. Через год мамаша за неимением лучших партий дает Пушкину понять, что готова принять его предложение. И вот в 1830 году влюбленный Пушкин, чуткий к знакам неба, летит в Москву к своей восемнадцатилетней невесте. Напомню, что это уже возмужалый тридцатилетний Пушкин, в поре «зрелости и мудрости», – как высокопарно выражаются его биографы.
Сватовство начинается со страшного проигрыша в карты залетному шулеру, некоему Огонь-Догановскому. Еще не доехав до невесты, «зрелый и мудрый» основоположник нашей литературы засаживает аж двадцать восемь тысяч рублей! Для Пушкина, не имевшего иного источника существования, кроме литературы, это не просто огромная сумма, это целое состояние! Для сравнения: годовой оклад коллежского секретаря – а это был чин Пушкина в ту пору, – составлял семьсот рублей. Конечно, своими сочинениями он, случалось, зарабатывал и побольше. «Поднатужившись и поднапружившись», как бедный бесенок в его же сказке про Балду, он мог, кряхтя, поднять за год под тридцатку, но это – в виде исключения и при условии мощного вдохновения. А Муза – девушка капризная и даже Пушкину давала не каждый день. Так вот, подобный проигрыш – знак или
