Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок
Мердок долго, с видимым интересом изучал витрину, затем вошел в магазин. Когда он открывал дверь, звякнул колокольчик. Несколько секунд спустя из задней комнаты появился хозяин магазина. В байковой рубашке с отложным воротником и закатанными по локоть рукавами. На одной руке синела татуировка «моя мать — моя страна». Боже ты мой, подумал Мердок.
— Добрый день, — поздоровался он. — Проходил вот мимо, увидел вашу витрину, решил зайти, перекинуться несколькими словами.
— Всегда рад хорошей компании, — ответил мужчина.
Мердок пригляделся к нему. В возрасте, но парень крепкий. Отрастил, правда, живот, наверное, много пьет пива, но сила в нем осталась.
— Таких мест тут, поди, не найдешь. Все заполонили так называемые либералы. Нормальных людей уже днем с огнем не найдешь.
Мужчина улыбнулся, но взгляд остался настороженным.
— Каждый думает, как хочет. Свободная страна, и все такое.
Произношение показалось Мердоку знакомым. Хозяин магазина рос или в Огайо, или в Индиане.
— Свобода бывает разная. Дома меня учили, что одно дело — уличная преступность, а совсем другое — думать, о чем хочется.
— Вы, видать, тоже с юга.
— Теннесси. Округ Хэмблен.
— А я знаю, где это, — выговор стал совсем южным. — Ратледж? Нет, это другой округ. Морристаун?
— Административный центр нашего округа, вы попали в точку. Я и представить себе не мог, что так далеко на севере встречу человека, который слышал о Морристауне или об округе Хэмблен. Я-то родился недалеко от Расселлвилля. Каких-нибудь восемь миль, и ты в городе.
— А мои предки жили в сотне миль оттуда. Округ Клей. В Кентукки. К северо-западу. В Гузроке. Еще не встречал человека, которого угораздило там родиться.
— О Гузроке не слышал, но округ Клей знаю. Черт, да я бывал в этом округе. — Мердок помолчал. — Фамилия моя Купер. Но обычно меня зовут Бен.
— Джон Рей Дженкинс. Бен, раз ты знаешь округ Клей, тогда тебе известно, чем славятся наши края. Подожди.
Он прошел в заднюю комнату, вернулся с бутылкой, на две трети наполненной беловатой жидкостью. Они выпили все. Потом Дженкинс бросил пустую бутылку в корзину для мусора.
— Ну и лето, — вздохнул Мердок. — С каждым днем все жарче. И одному богу известно, как подействует солнце на этих, что с курчавыми волосами.
— Черт, да здесь об этом даже нельзя говорить. — Дженкинс рыгнул, сплюнул. — Ниггеры могут бить окна, стрелять, а белому человеку замечать этого не положено, а не то его обвинят в дискриминации его цветных братьев.
— Слышал, в прошлом году у вас было плохое лето.
— Плохое! Наверное, можно сказать и так.
Мердок долго изучал пол.
— Парни, которые из наших мест, они знают, что держаться надо вместе. Это страна белых людей. Округ Клей, округ Хэмб-лен, вы понимаете, о чем я говорю.
— Черт, конечно, понимаю.
— Так вот, может, вы знаете, с кем мне можно потолковать, кто не дружит с неграми и сам не приехавший из-за границы еврей. Понимаете, я живу в двух кварталах отсюда, а погром они могут начать в любой момент. А я не могу пойти в магазин и купить себе револьвер. И это называется свободной страной!
— Свободные люди имеют право носить оружие, — покивал Дженкинс. — В конституции так и записано. Право на ношение оружия.
— Эти слюнтяи из Вашингтона, да разве они хоть раз заглядывали в конституцию?
Дженкинс облизал верхнюю губу.
— Слушай, окажи мне услугу. Закрой дверь на засов и опусти жалюзи. Покупателей в этот час ждать не приходится. Знаешь, Бен, мы не в округе Клей и не в округе Хэмблен, однако и здесь есть люди, которые считают, что эта страна должна быть свободной. Пойдем-ка со мной.
Симпатичная негритянка в платье свободного покроя и кожаных сандалиях поставила на карточный столик три тарелки с едой. Мужчины с ней не разговаривали, и девушка молча вышла из комнаты.
Мужчина поменьше ростом, звали его Чарлз Мбора, тут же отправил в рот вилку окры[3], пожевал, проглотил.
— Еда для души, — воскликнул он. — У хонки души нет. Хонки ест мертвую пищу, у него мертвая белая кожа, а внутри — мертвая душа. Мертвые душа и сердце. Знаешь, почему он остается на ногах?
Говард Симмонз кивнул.
— Крадет нашу душу.
— Высасывает ее, как вампир. Наши кровь, сердце, душу. Сейчас они стараются нас убить, поверишь ли, брат, у них уже готовы газовые камеры. Хонки не знает, что с нашей смертью умрет и он. Он живет за наш счет, брат мой. Мы умрем, и он погибнет. Не будет крови, которую можно сосать, сердца, которое можно сосать, души. Хонки просто погибнет от голода.
Третий мужчина, черный как уголь и толстый как Будда, промолчал. В присутствии Симмонза он еще не произнес ни слова, а Симмонз провел вместе с ним и Мборой уже три часа, сначала в кафетерии на Атлантическом бульваре, потом на пятом этаже кишащего крысами дома в самом сердце негритянского гетто в Ньюарке. Еда для души, думал он. Как только они купили дом, он наказал Эстер: никаких бобов, никакой окры, никакой требухи и уж, ради Бога, никакой кормовой капусты. «Никакой еды для ниггеров, — твердо заявил он, словно и не замечая, как не понравилось ей последнее слово. — И я говорю это, потому что так оно и есть. Триста лет наши люди ели это дерьмо, ибо ничего другого им не доставалось. Все знали, что есть это могут только ниггеры. Знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы наши дети выросли, не зная, что такое еда для ниггеров».
А нынче, думал он, она стала едой для души. Еда черных людей, а ты должен гордиться тем, что ты черный. Он понимал, что без гордости им не выжить, а чем еще можно гордиться, если на улицах убивают без счета, а в вонючий подъезд страшно зайти.
А вот ему и так было чем гордиться. Он гордился тем, что он — Говард Симмонз. Он гордился собой, и ему не было нужды подкармливать свою гордость рассуждениями о том, что он черный, ест кормовую капусту и обожает негритянскую музыку. Он слушал Рея Чарлза и Отиса Реддинга, потому что они ласкали слух, но он слушал и Владимира Горовица и будапештский струнный квартет по той же самой причине. И он же
