Алексей Грачев - Кто вынес приговор
"Есть разговор в вашем селе, что вы принимали участие в мятеже".
О, тут он поднимет обе руки. Он не желает, чтобы ему приписывали еще и политическое дело. Он поехал в город, где начался мятеж, под дулом маузера какого-то штатского. Поехало несколько парней. Половина разбежалась, не доезжая города. Вощинин вынужден был остаться. Он ехал на телеге, в которой сидел тот штатский с огромным маузером. Сколько в маузере патронов? Вот так-то. В городе этот штатский привел их в один из домов. Здесь была походная суматоха. Пахло вином, порохом, все было заполнено синим табачным дымом. Один из присутствующих в квартире, в штатском тоже, с засученными по локоть рукавами, кричал в лицо высокому, с надменным лицом офицеру, полулежавшему в кресле.
- История не забудет вас, поручик. Ваше имя высекут на Вандомской колонне русского образца...
Офицер ответил, жуя папиросу, кривя болезненно сухое плоское лицо:
- Я не Шарлотта Корде, господа, и не собираюсь через большевистского миссионера карабкаться на страницы русской истории.
Он уставился на вошедшего с Вощининым штатского. А тот козырнул, сообщил, что это пополнение из деревень, прибавив, что и деревни все "в огне".
- Хорошо, - так же надменно произнес этот поручик, какой-то избавитель и от кого-то. - Пусть они вольются в отряд поручика Сизова и отправляются в казармы, пусть готовятся к обороне.
Георгий Петрович мог бы рассказать о разговоре штатского с маузером и человека с засученными по локоть рукавами рубахи. Они шли впереди колонны мобилизованных парней и переговаривались. Вощинин слышал этот разговор. Штатский с маузером спросил:
- Ну, всех, значит, вывели главных?
- Всех, кто был, - ответил второй.
- А это кто? - кивнул штатский.
- А это Никитин... Я знал его еще раньше, вместе кончали когда-то гимназию. Потом он поступил в кавалерийское училище. Как оказался здесь не знаю. Видел только его там, во дворе, где кончали комиссара...
На этом человек с засученными рукавами рубахи прервал разговор, пошел рядом с ними, с мобилизованными, и стал обещать каждому вскоре же офицерские чины. И этим обрадовал Георгия Петровича. Быть офицером мечтал Вощинин еще тогда, в мировую войну, когда был призван в армию и служил при штабе полка связистом-самокатчиком. Мечтал идти рядом с колонной, помахивая рукой, покрикивая зычно и грозно:
- Рряз!.. Рряз!.. Рряз!..
Конечно, на допросе он не скажет о своей радости тогда. Но скажет, что их привели в какой-то пустой дом, накормили сухомятиной, уложили на драные тюфяки. Утром выдали винтовки, патроны, и тут же началась канонада в городе. Куда-то исчез вдруг и штатский с маузером, и тот, с засученными по локоть рукавами рубахи. Тогда и мобилизованные, побросав винтовки, кинулись кто куда. Он, Вощинин, назад в деревню, к родителям. Он может поклясться чем угодно, что не сделал ни одного выстрела...
"Где вы встретились с Трубышевым?"
- Сначала в коммунхозе... Потом, второй раз, мы встретились на фабрике. Он меня устроил без биржи, но, видимо, по какому-то документу от биржи. За это я должен был выполнять его поручения и ездить время от времени закупать товары для торговцев города...
Больше спрашивать его было не о чем. И Георгий Петрович, подписав мысленно протокол, успокаивался. А сегодня снова страх. Может, потому, что, проходя мимо, уж очень вежливо поздоровался Викентий Александрович. Будь на его голове шапка, снял бы ее. Заходил и днем к ним в комнату, и к вечеру. А когда вышел Георгий Петрович на улицу, то и он вышел за ним следом на крыльцо. Жидко и поспешно звонили колокола в церкви за рекой, падал снег сырой и густой, ложился замазкой. И Георгий Петрович, сдирая его с лица, вроде липких гусениц, оглянулся. Трубышев, застегивая пуговицы, проговорил, как показалось, с какой-то дрожью в голосе:
- Так надумали, Георгий?
- Надумал, - равнодушно отозвался Вощинин, не глядя на него, впихивая руки в свои щегольские перчатки. - Я сказал на этот счет.
Пройдя с ним до ворот, миновав сторожа и на улице уже остановившись в тени за углом, Викентий Александрович вынул пачку денег.
- Здесь ваши червонцы... А это на всякий случай чистый бланк.
Он протянул документ комиссионеру. Вдруг растрогался, похлопал дружески по плечу Вощинина.
- Завтра освободитесь с работы, выпишетесь с квартиры. Все должно быть в порядке. Так, чтобы не принялась милиция разыскивать. Уехали, да и все...
Вощинин вздохнул - непонятно было, рад он деньгам или недоволен. Кивнул, споткнувшись о льдину, выругавшись раздраженно, пошел в сторону.
Какой-то человек оказался рядом, поворачиваясь боком, как защищая лицо от ветра или не желая показывать его. Тонкий, в длинном пальто с вскинутыми плечами, похожем на крылатку, в примятой меховой шапке, желтых ботинках. Руки у него были в карманах. Вот он повернулся к Георгию Петровичу, сказал:
- Со службы?
- Со службы, - отозвался Вощинин, придерживая шаг, пропуская его вперед, желая, чтобы тот ушел.
- Закурить бы мне, - попросил теперь незнакомец. Он придвинулся еще ближе, и Вощинин увидел пергаментную кожу лица, полоску вставных зубов. Оторопело Георгий Петрович оглянулся на проходивших мимо людей, чувствуя, как душа наполняется страхом. Но рука послушно вынула из кармана спички, чиркнула одной; присосавшись папироской к огоньку, незнакомец глянул снизу в лицо Вощинина, быстро сказал:
- Тебе велено завтра мотать из города. И язык держи за зубами. Найду...
Он выхватил с проворством из кармана какой-то предмет, вскинул его на ладони. Лезвие ножа ослепило Георгия Петровича, он отшатнулся, пробормотал:
- Кто вы такой?
- Кто я, знает только закон... - ответил незнакомец. Он вдруг грубо подтолкнул локтем Вощинина, предупредил еще раз:
- Встречу завтра - смотри...
И скользнул в переулок, оставив Георгия Петровича возле забора с растерянной, болезненной улыбкой ничего не понимающего человека.
11
На другой день он освободился с работы, оставив получать расчет Викентию Александровичу. Выписался из домовой книги. Потом купил билет на поезд. Вернувшись домой, долго сидел за столом.
Достал пачку денег, перелистал пахнущие краской купюры. Да, такой суммы он в руках еще не держал. И все только за то, чтобы он уехал. Надо думать тогда, какие же деньги спрятаны у Трубышева, раз так просто вынул и отдал... На эти деньги и жить, и гулять хватит долго. Где-нибудь в Нахичевани, или в Эривани, или даже в Питере. Вспомнив про Питер, вспомнил и Лимончика. Ноги как лед, рука зябнет, а тело - в руках не удержишь. И захотелось вдруг увидеть ее. Захотелось посидеть за столом - она прижмется к нему своим плечом, заглянет в глаза, погладит щеку. Укрыться за ее высокую шею, за ее гладкие плечи, рассыпанные волосы, за коромысла-серьги. От всех в мире укрыться за эту добрую и ласковую Зинаиду.
Он встал, отложил в карман половину денег, вторую сунул небрежно под газету на этажерке и вышел из дому.
Немного погодя уже шел по длинному коридору "Северных номеров", где жила Лимончик. Спросил встречную женщину, повязанную красным платком, в опорках, смотревшую на него с какой-то профессиональной готовностью. Та ответила сразу:
- Лимончика нет, куда-то давно смылась...
- Одна? - спросил он с какой-то уже жгучей ревностью сам удивляясь этой ревности. С чего бы, а вот заныло сердце.
- Одна, - уверенно ответила женщина, но по тону ее голоса он понял, что она не знает об этом.
- У нас есть красивые, не хуже Лимончика, - проговорила, подтягивая платок. Из комнаты вдруг вышли сразу две девицы, в длинных платьях, с нарумяненными, словно бы протертыми морковью, щеками, похожие на расписных матрешек.
- Это к кому же гость? - спросила одна из них. - Уж не к нам ли?
- Лимончика я ищу, - ответил он сердито.
- А я знаю где, - ответила первая. - Заказывай пролетку. Свезем и покажем...
- Ладно, так и быть...
И они помчались в трактир "Славянка". Здесь, в комнатах, средь шума и гама девицы кого-то разыскали, от кого-то узнали, что была недавно Лимончик и ушла.
- Одна ушла, одна, - тараторила говорливая. Потом кивнула на буфет:
- Угостил бы...
- Не обойдетесь?
Тепло трактира ударило в голову. Он уселся за столик, подозвал официанта, попросил вина, фруктов. Каких-то полчаса, и он уже был навеселе, он уже рассматривал обеих девиц, прикидывал, какая из них лучше. Но та, повыше и говорливая, первая вспомнила про Лимончика:
- Айда-ка, - сказала она, - к бабе Марфе. У нее она, наверняка. Бери только вина...
И опять они понеслись по вечерним улицам. Визжали и хохотали девицы, лезли к нему обниматься. Он целовал их холодные щеки, почему-то пропахшие нафталином, как будто обе они вылезли только что из сундуков, и думал, что это прощание с городом. Закричал один раз:
- Последний нонешний денечек...
Девицы снова полезли обниматься, не поняв, конечно, что за слова и к чему они. И запели разом какую-то песню про воров, и в песне то и дело матерное слово. Он вдруг визгливо захохотал, и качался в пролетке, и щипал обеих за бока, и все прикидывал, какая из них лучше и где бы с одной из них остаться на ночь, если не найдется Лимончик.
