Алексей Грачев - Кто вынес приговор
Войдя следом, горбун поставил лампу на стол, спросил:
- Вина, что ли, Лимончик? Так у меня только свое...
- Давай своего, - равнодушно ответила она. Сняла пальто, платок, присев на кровать, стала расчесывать густые волосы. Вытянутые красиво лаковые глаза ее жмурились, точно она только что вернулась с фабрики, усталая, измученная, и готовилась к одному - лечь и уснуть тут же. Серьги качались в ушах, заставляли Георгия Петровича неотрывно смотреть на них.
- А ты раздевайся тоже, - сказала она. Георгий Петрович послушно снял пальто, кинул его на спинку кровати, подсел рядом.
- Родители-то есть у тебя? - спросил, не зная, о чем и заговорить с нею.
- Есть, - ответила она, - калеки-нищие. При церковной сторожке в Питере живут, на Охте.
- Вот как, - только и вымолвил он, продолжая смотреть на эти серьги.
А она вздохнула, заколола гребенку в волосы, заговорила нараспев и раздраженно:
- И что он там? Так жрать хочется.
Тотчас же вошел горбун, поставил на стол бутылку с темной, похожей на деготь жидкостью, миску капусты (от нее снова замутило Вощинина), белый хлеб - полкаравая, куски той, нарубленной топором свинины, соль.
- Вот вам и еда. Не взыщите. Не ресторан... На время или на ночь, Лимончик? - спросил он, разглядывая при этом Георгия Петровича. Та тоже посмотрела на Вощинина, и чувствовалась мольба в этих вытянутых глазах.
- На ночь, - ответил он с какой-то неловкостью и резко. Достал деньги, отдал старику, тот быстро пересчитал, остался доволен, похлопал потому что по карману, куда сунул деньги с кривой, знающей ухмылкой. Нагнулся к Георгию Петровичу:
- Коль с обходом милиция, так квартирант ты. А это - жениться собираешься.
Девица захохотала, открывая скошенные зубы. От смеха на шее, тонкой и выгнутой, зарябили морщинки.
- Словно не знает меня милиция... Жениться, - повторила уже задумчиво и как-то мягко. - Ишь ты, что выдумал.
Едва хозяин вышел, как она отломила кусок хлеба, зажевала с какой-то старческой голодной поспешностью, разглядывая этот кусок, как не веря, что ест хлеб. За стеной вдруг засмеялись, и тут же смех стих. Георгий Петрович покосился на обои в черных пятнах.
- Ошарят мои карманы, - сказал злобно. - Зазеваюсь, а они тут как тут. А то и топором, как по свинине...
- Не ошарят, - успокоила она. - Не берут они у своих. Ни к чему это. Старика на милицию наводить. Давай, ешь лучше.
Тогда он налил в стакан вина, выпил быстро и тоже отломил кусок хлеба, кинул на него свинины и стал жевать ее, желая лишь одного - скорее захмелеть и забыть все страхи сегодняшнего дня. Она взяла стакан, подержала его, проговорила тихо.
- И назяблась же я сегодня. Понесла нелегкая меня туда, на реку. А все товарка. Идем да идем. Стоит, поди-ка, и сейчас там на ветру, да еще одной придется назад вдруг по такой-то темке. Собачья жизнь у нас, гражданин... Как хоть зовут-то?
- Георгий.
- Ну, Георгий так Георгий. Жора, значит. Гости-то больше все врут. И фамилию наврут, и имя... От стыда, что ли? Да чтоб потом не заляпаться в милиции... Ну, ладно.
- А тебя как зовут? - теперь он спросил.
- Зинка... А больше Лимончиком. В Питере еще назвали так меня, да вот и осталось... Лимончик да Лимончик. Привыкла. Точно имя свое.
Она выпила разом, стакан бросили на кровать и потянулась к миске с капустой. И звонкие, режущие слух звуки заставили его опять заерзать.
Она поняла это по-своему.
- А ты двигся поближе. Все теплее... А то старый черт не протопит лишний раз. Бережет дрова. Только свою печь калит...
Он придвинулся ближе, так что ноги их сомкнулись. Потрогал серьгу, подергал даже и спросил:
- Откуда у тебя?
Она покачала головой, и серьги покачались тоже.
- Еще в Питере... Первый любовник...
Поддернула юбку кончиками пальцев, закинула ногу на ногу. Забелело под чулком колено в тусклом свете керосиновой лампы, изрыгающей временами копоть в темный потолок. Георгию Петровичу стало тепло и спокойно. Отгородился он ото всех в мире: от Миловидова, от этого в куртке с кистями, от кассира Трубышева. Один он да эта девица, которая покорна ему. Через день ему вручит кассир тысячу, и он, и правда, уедет. Будет жить где-нибудь в Тифлисе. А то и в Питер можно... На Невском проспекте разгуливать барином. Вот с ней даже, с Лимончиком...
- Поедем-ка в Питер, - нагнулся он к ней, шепча в ухо. - Поживем.
Она удивленно взглянула на него.
- Смеешься, Жора?
- А чего смеяться. Деньги будут. К родителям твоим заявимся.
Она засмеялась, недоверчиво покачала головой:
- Мне же нельзя пока отсюда. Вот уж разве через месяц буду просить дать разрешение обратно... Поедем тогда, если не шутишь ты, Жора.
Она погладила его щеку ладонью, прижалась, и тепло этого женского тела опьянило еще больше, и он взмахнул кулаком:
- Как сказал, так и будет. На тысячу червонцев поживем.
- На тысячу, - повторила она нараспев, как-то зорко и пристально вглядываясь в его лицо. - Ишь ты, какие деньги... Это откуда же?
- А найдутся, - опомнился тут Георгий Петрович, - мало ли откуда.
Тогда она снова засмеялась, толкнула его плечом:
- Покурить-то найдется ли?
- Найдется...
Осветилось лицо Лимончика огнем зажженной спички, и он как-то явственно разглядел ее блестящие глаза и вокруг них, как мошкару, мелкие родимые пятна.
- Ты красивая все же, - сказал он, положив руку на ее ледяное колено. - С тобой хорошо бы пройтись по Невскому проспекту... И все же поедем-ка в Питер...
Она опять засмеялась, - наверное, увидела сразу же Питер и Невский, где прогуливалась, тоже как и здесь, возле ресторанов и гостиниц. Покачала головой:
- Нельзя мне, милый. Подожди... Срок выйдет.
- А мне можно, - пробурчал он, сжимая ей колено так, что она поморщилась. - Хоть сейчас. Рад будет Викентий. Как же, - добавил он с кривой усмешкой. - А то вдруг заберут меня и его, пропадут деньги, которыми он набил сундук.
- Какой сундук, милый? - равнодушно спросила Лимончик. Она снова налила стакан, поднесла к губам Вощинина, и тот выпил медленно, как воду, и сразу же заговорил, обнимая теперь ее за плечи:
- Я мотался по России из конца в конец, бедняком, - все на себе. А у него сундук...
- У кого, милый? - все так же равнодушно спросила Лимончик. - Какой еще Викентий?
Она выпила тоже и опять бросила стакан на кровать, зажевала сало. Шея, грудь у нее вдруг покрылись красными пятнами, как ожгло ее крапивой. Он погладил ее, засмеялся, спросил:
- Жжет?
- Жжет, и как еще... Это у меня тут нервы, - ответила она, положив ладонь на грудь. - Бывает, загорюю - и как под свечку.
- А не поеду я никуда, - вдруг сказал он. - Дождусь твоего срока.
Она засмеялась звонко, так что в глазах выступили слезы:
- Откуда ты такой смешной, милый? Ну откуда бог тебя послал?
Она приблизила к нему глаза, как сквозь прозрачную воду пытаясь разглядеть что-то лежащее на дне. Упали на щеки пряди густых волос. А за стеной вдруг бухнул кулак о стол, и в два голоса затянулась песня:
Деньги, как снег, они быстро растаяли,
надо снова идти воровать,
надо будет опять с головой окунуться
в хмурый и злой Петроград...
9
Как собирался губернский биржевой комитет, Викентий Александрович, понятно, не знал. Может, члены его оповещались повестками, или же мчались специальные курьеры на дом, или же звенели телефоны. Его тайный биржевой комитет собирался просто и быстро. Егор Матвеевич получал весточку через колбасников, к которым приезжал за отходами. Иван Евграфович всегда был при "Хуторке", а Викентий Александрович, если надо было его вызвать, сидел в шаге от телефонного аппарата.
Сегодня он собрал всех в этом номере с плохо заправленной койкой, в котором сохранился с ночи густой дух людей, табака, селедки, вина.
- Уж и номерок, - пожаловался Викентий Александрович, принимаясь ковырять холодное мясо, которое принес на подносе сам Иван Евграфович. Свиньи, что ли, Егора Матвеевича здесь содержались?
Дужин и Иван Евграфович рассмеялись. Смешно, конечно, представить, как вот здесь под койкой, на койке возились откормленные йоркширы, как они крутились по номеру, виляя хвостами, как жевали эти мятые портьеры, как сорили окурками и спичками, как раскидывали обглоданные рыбьи хребтины. Трактирщик быстренько одернул койку, смахнул со стола привычно, по-официантски, мусор с пеплом и подсел, умильно глядя, как вяло жует мясо их гофмаклер.
- Что за переполох, Викентий Александрович? Что за экстренность, так сказать?
Дужин после этих слов подался вперед, впился в Трубышева монгольскими глазками.
- Шухер какой-нибудь?
Трубышев поморщился.
- Два вопроса на сегодня, - тихо ответил. Он налил себе и компаньонам портвейну, выпил сам, не ожидая остальных.
- Первый - это Синягин. У него кончилась мука. А связи оборвались и с Омском, и с Москвой, и с Петроградом. Еще пара дней - и Синягин будет, можно сказать, поедать себя. А жаль терять такой доход.
Тут он вынул из кармана бумажник, отсчитал в молчании деньги, положил перед каждым. Иван Евграфович пересчитал, прежде чем сунуть их в карман поддевки. Дужин не проверял: знал точность кассира. Прохрипел довольно:
