Барбара Гордон - Польский детектив
— Доктор Смоленский показал, что Кожух боялся чего-то или кого-то.
— Вполне возможно. Он боялся того, кто его впоследствии убил. Только почему он не обратился к нам за помощью? Правда, есть люди, предпочитающие не посвящать в свои дела милицию.
— Вот именно, — обрадовался Левандовский, воспринимая это как знак согласия.
— Итак, кто бывал у него в больнице, кто в гостинице?
Левандовский сообщил об итогах первых четырех часов следствия. В гостинице Кожуха навещали четверо мужчин и жена. Без малейшего труда удалось установить личность трех гостей: доктора Смоленского, журналиста Грычера, лежавшего вместе с Кожухом в больнице и бывавшего у него ежедневно в гостинице, а также Познанского, служащего дирекции верфи, который заботился о Кожухе, когда тот лежал в больнице, приходил к нему в гостиницу и обещал отправить на машине в Познань.
— Вот как, он собирался ехать в Познань на машине! — воскликнул замначальника управления. — Значит, он не боялся нового покушения на шоссе.
Левандовский задумался, это ему не пришло в голову.
— Четвертый! Четвертый был, был наверняка! Его несколько раз видел портье, и в комнате обнаружены еще не идентифицированные отпечатки пальцев двух человек. Остальные проверены: горничная, Смоленский, Грычер, Познанский, сам Кожух. Остаются, видимо, жена и неизвестный, оставивший следы только на столе и на ручке кресла. Мужчина с небольшим шрамом на носу, которого запомнила также медсестра воеводской больницы.
— Ставлю два вопросительных знака: из каких соображений Анджей Кожух носил парик? Кто этот человек со шрамом на носу?
— И третий: кто выехал из Польши, в частности из нашего города, за последние несколько часов? — упорно настаивал на своем Левандовский.
— А может, преступник вовсе и не уехал? Притаился, ждет, пока не уляжется суматоха.
Заместитель начальника управления отдавал распоряжения. В состав оперативно-следственной группы войдет, конечно, Левандовский. Группа будет подчинена майору Кедровскому. Майор кивнул. На совещании он не произнес ни единого слова — только слушал. Майор всегда только слушал, а потом обычно задавал каверзные вопросы.
— Когда вы едете в Познань? — спросил он Левандовского, когда они выходили из кабинета.
* * *Она удивилась, услышав в прихожей его первые слова. «Ранен», — осторожно сказал Левандовский. Она рассмеялась резким, неприятным смехом: «Быстро же вы хватились, ведь это было четыре месяца назад!..»
— Нет, — возразил Левандовский и уже без предисловий сообщил, кто он и что произошло.
Женщина застыла.
Они стояли друг против друга. Они оперлась пальцами о столешницу и молчала. Не крикнула. Не позвала дочь. Левандовский не знал, дошел ли до нее смысл сказанною. Поэтому он повторил все еще раз, не вдаваясь в подробности, не говоря ни о парике, ни о свастике, заменив кинжал ножом. Она опустила веки в знак того, что слышала, поняла, знает. Только не реагирует.
«Быть может, она испытывает облегчение? — подумал Левандовский. — Быть может, эта смерть, что нередко случается, разрубила какой-то семейный узел, который никак не удавалось развязать? Она не пропадет без мужа. Портниха!»
Быть может, ей теперь будет легче справляться с дочерью — стройной девушкой, открывшей ему дверь. Грычер, которого свела с Кожухом в больнице общая беда, рассказывал о его семейных делах. Своевольная дочь, без особого прилежания учившаяся в чертежном техникуме, спасалась под крылышком мягкого, безвольного отца от категорических требований матери. Видимо, плакать в этом доме будет дочь, а не мать.
— Мы начали следствие. Время не терпит. Вы в состоянии ответить на несколько вопросов?
— Сейчас? — сказала она удивленно.
— Если вам трудно…
— Спрашивайте, — тихо произнесла женщина. — Могу я позвать дочь?
Однако прежде, чем он выразил согласие, женщина передумала.
— Нет, нет, — смятенно повторила она, — еще успеется… Спрашивайте!
Сначала она подтвердила уже известные милиции факты: свое пребывание в гостинице «Сьвит», часы приезда и отъезда, приход журналиста, разговор с доктором. Кто еще заходил к мужу?
— Он сказал, что приходили несколько человек, были с верфи. Обещали дать машину. Но я советовала ему отказаться от машины… Видите ли, — впервые за время этого чересчур спокойного разговора Левандовский уловил в ее голосе иную нотку, — видите ли… я боялась машины. Опять будет катастрофа…
— Будет?
— Теперь-то уж не будет. Они расправились с ним по-другому. Но ведь тогда, на шоссе, его хотели убить!
— Кто? — поручик захлебнулся от возбуждения.
— Ох, это давняя история! Он всегда был замкнутый, скрытный, ничего не говорил, словно я ему чужая. Но тогда он стал сам не свой, ходил как в воду опущенный…
— Пил?
— В жизни не пил. Никогда я его не видела пьяным. Пива с товарищами, бывало, выпьет, а больше ничего. Я тогда не выдержала — спросила, что с ним сделалось. Он три дня молчал. Потом сказал. Накрыл он вора у них на заводе. И тот пригрозил, что если он хоть словечком обмолвится, ему не несдобровать… Муж не знал, как быть. Заявить или промолчать…
— А вы?
— Интересно, что бы вам посоветовала жена? Мало ли воруют? А ему своей шкурой расплачиваться? Я хочу спокойно жить. Я кусок хлеба всегда заработаю, и нам в такие истории незачем впутываться! — и ее голос звучал теперь пронзительно, в нем слышалась злоба. — Лишь бы сам не воровал! А тут не видел, не слышал — и дело с концом! Да они ему, видно, не поверили. Наехали на него сзади, на повороте, думали прикончить. И прикончили…
— Кого именно он накрыл? Фамилии он не называл?
— Что вы! Таких вещей он никому бы не сказал. Скрытный был человек.
— И поэтому скрывал свою лысину?
— О, — она подняла глаза на поручика, — вы и это заметили? Даже Уля не знает, что отец…
— Давно он носил парик? — Левандовский сделал вид, будто не замечает ее изумления.
— Давно ли? На моей памяти всегда. Я долго не догадывалась, что у него чужие волосы. Он не терпел свою лысину. Говорил, что в войну, кода он партизанил, им приходилось спать в завшивевших деревнях. Там к нему пристала какая-то болезнь, от которой у него вылезли волосы. Лысина его старила…
— Простите за нескромный вопрос, но он, как человек скрытный, не отличался особой общительностью. Так не все ли равно ему было, как он выглядит.
— Каждому хочется выглядеть моложе своих лет. И уж, во всяком случае, не старше.
— Вы с ним познакомились после войны?
— В сорок седьмом. Еще мои родители были живы. Здесь мы и жили, в этой квартире. Я работала в городском Совете. Он приехал из-за Буга, оформлял прописку. Были какие-то трудности, документы не в порядке. Он несколько раз приходил в Совет, как-то пригласил меня в кафе. Так и началось. Как у людей… Я была чуть помоложе, он чуть постарше. К тому времени отец умер, я стала помогать матери шить. Женщинам нужен мужчина в доме. Если вас это интересует, то могу сказать, что никакой особой любви между нами не было, но постепенно мы привязались друг к другу. Был он спокойный, очень услужливый. Дома, бывало, все сделает, починит… Для нас с Улей это большая потеря.
— Родные у него были? Отец? Мать?
— Всех его родных в войну поубивали. Он и говорить об этом не хотел, хотя Уля расспрашивала… «Не хочу, — сказал, — вспоминать об этом кошмаре…»
— И вы ничего не знаете?
— Как-то раз… — она остановилась, словно усомнившись в своем праве доверить постороннему тайну покойного мужа.
— Говорите, — настаивал Левандовский. — Расскажите мне все. Это может пригодиться.
— Как-то он разговорился. Давно, очень давно. В добрую минуту… — она вновь остановилась. Левандовскому показалось, что ее голос окрасился чувством. — Его отец был врачом в маленьком городке, далеко за Львовом. В больнице, где он работал, какого-то молодого фельдшера обвиняли в злоупотреблениях. Это было еще до войны. Отец мужа вступился за этого фельдшера, отстоял его, сблизился с ним, заботился о нем… А когда пришли гитлеровцы, фельдшер выдал их всех, всю семью, гестапо. Донес, что они связаны с подпольем. Один только муж спасся случайно…
Женщина умолкла.
— У него совсем никого не осталось? — понизив голос, спросил Левандовский.
— Никого.
— Даже знакомых?
— Старых знакомых не было. Да и новых тоже. Он ни с кем не встречался, мы никуда не ходили…
Женщина явно отстранялась от убитого. Казалось, сейчас она озабочена главным образом тем, чтобы ее не тревожили. Ей нужен покой, и она его защищает. А может быть, попросту что-нибудь скрывает? У Левандовского возникла и такая мысль.
Чтобы избежать формального обыска, он попросил разрешения просмотреть бумаги, оставшиеся после убитого.
— У меня нет ключа, — заявила женщина. — Ключ от своего ящика он всегда носил с собой.
