Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма
Внизу под сопками река вьется. Дальше — тайга. Деревья взбегают на сопки весело, резво. Село красивое.
Аркадий останавливается на время. Задумывается. Что ни говори, придется ему, видимо, ехать по следам убийцы на Сахалин. Возможно, здесь, в этом селе он получит новое подтверждение назревающему решению. Найдет новый ключ к загадочному, необычному убийству. Имел ли к нему отношение Журавлев? Кем он был? Основным исполнителем убийства? Или…
По отзывам тех, кто был с ним в лагере. Трубочист — один из заинтересованных в смерти Скальпа. Деньги взял. Отработать обязан. Но хотел ли он того, взялся ли за выполнение? Имел ли реальную возможность к выполнению намерения?
Возможно, убил не он. Другой. Но тогда придется вернуть деньги Клещу. А где они могут встретиться? Да и возможна ли эта встреча? Ведь Журавлев, если не убил Скальпа, постарается любым путем скрыться от Клеща, избежать встречи. А чтобы убить, Трубочисту надо было ехать в Ереван. Мог ли он сделать все это после потрясения? И чем оно было вызвано, это столь внезапное потрясение?
Следователь идет в районное отделение милиции, надеясь, что там дадут ответ на некоторые из вопросов. Начальник милиции поздоровался с ним настороженно. Явно показывал своим видом непонимание, зачем в их отдаленное село приехал следователь, да еще из Армении.
Но, услышав, что его интересует, разулыбался, вздохнул облегченно. И по-хозяйски уселся за своим столом.
— Поселенец? Как же, помню. Был у нас.
— Где он работал?
— На животноводческой ферме.
— Кем?
— Скотником. Кем же еще?
— Сколько он жил в Соболево?
— Год и несколько дней.
— Под чьим руководством работал?
— Емельяныча.
— А точнее?
— Заведующего фермой.
— Как проявил себя поселенец в селе?
— Жалоб не было.
— А в работе?
— У Емельяныча узнайте.
— Нарекания были?
— Нет.
— Почему переотправили его отсюда?
— Так он же свихнулся! — ответил майор и покрутил пальцем у виска. — Когда на выгоне работал.
— А в чем причина? Вы не интересовались?
— Говорят, что его незадолго до того бык на рогах катал. Может и сказалось. Оно ведь не все сразу вылазит.
— Значит, был, — задумчиво сказал Яровой, все вспоминая и взвешивая. — Ну, а что вы еще знаете о нем?
— Знаю, что на ферме он получал неплохо. На жизнь ему не только хватало, а и оставаться должно было. К тому же, сами понимаете, расходов у него особых не имелось. Работают на ферме много и долго. Лето на выгоне. На пастбищах. В село лишь по осени возвращаются. Так и для нас лучше, спокойнее.
— Вы с ним беседовали?
— Ну, а как же?
— Ну и как? Впечатление какое?
— Для меня любой из них — конченный человек. Что ни говорите, работаем мы тут с ними, мучаемся, а они выходят на свободу и снова за свое.
— У вас, кроме Журавлева, были поселенцы?
— Нет, судьба пощадила. Хватит и одного.
— А чем вы недовольны?
— Да покоя мне не было, покуда он у нас жил. Все время боишься, а вдруг, где отличится, вернется к старому, воровать начнет? Шутейное ли дело! У меня в районе за восемь лет ни одного преступления не совершено. Это же показатель!
— А не скучно вам? — спросил Яровой.
— Я знаете, рыбалку очень уважаю, — понизил голос майор.
— Понятно. Но я б не смог вот так. Отдал бы этот район старику, какому на пенсию скоро, а сам бы…
— А у нас почти во всех районах так. Тихо. Живем без приключений. Непроверенных людей в погранзону не пустят. Так что дел никаких нет. Самое большое событие— муж жену поколотил. Да и то, покуда я до него доберусь, его местком, партком, женсовет, педсовет, поссовет уже замучают. Мне после них уже и делать нечего, — признался майор.
— А как здесь жители к поселенцу относились?
— Наши-то? А им все равно. Лишь бы он их не задевал никаким боком. А там, кем хочешь будь. Но с новыми наши люди туго сходятся. Лет десять надо пожить среди них, не меньше, покуда признают. У нас здесь знаете как — всех временем проверяют. Как на выдержку.
— Вы сами были хоть раз на выгоне, где поселенец работал?
— Нет. Это очень далеко, — сознался майор.
— А кто с ним там работал?
— Доярки. Бабы наш.
— Еще.
— Пастухи, конечно.
— Что они говорили о поселенце.
— Знаете, если честно, бабы хоть они у нас и горластые, и языкатые занозы, а вот этого уголовника все хвалили. Но оно и понятно. Мужиков у нас маловато, а баб много, так что, конечно, хвалить будут. Какой никакой — мужик!
— Ну, а пастухи?
— Они с ним по работе не связаны.
— Но жили-то вместе.
— Это верно. Но надо у Емельяныча. Он все знает. Он этого поселенца… Да что там. Сам поговори.
— А что было.
— Он его привез. Уже свихнутого, с выгона. Может, и знает что?
— Как он сам объяснял случившееся.
— Никак не мог объяснить.
— Почему?
— Я то Емельяныча давно знаю. Много лет. А вот, чтоб он плакал, впервые в тот день видел. Сколько с того дня прошло — спрошу его, он голову угнет, как бык, весь с лица почернеет и молчит, как немой. В чем дело, до сих пор сам ничего толком не знаю.
— А где жил Журавдев.
— Жильем мы его обеспечили. Сразу же по приезде. Сносная хатенка. В ней теперь другие живут. И не жалуются.
— Не слышал, с кем он тут общался? — спросил Яровой майора.
— С коровами, с доярками. С кем же еще? Работа с утра до ночи. Изматываются они там здорово. Что и говорить. Не до общений. На каждую бабу по двадцать пять коров. Доят вручную. А ему все две сотни коров накормить, напоить нужно было. Да и стойла почистить. Самих скотин в порядок привести. Трудно успеть. Какое уж там общение? С этой работой от человеческого языка отвыкнешь, — невольно пожалел бывшего поселенца майор.
— А где мне найти теперь заведующего фермой.
— Емельяныча? Они на выгоне уже. Но я сейчас позвоню. Если
на выгоне — запряжем лошадку и съездим вместе. Хоть посмотрю, как они там, — взялся за телефон начальник милиции. — Емельяныча позови. Что? Нет его? А где? А! Сколько? Еще неделю. Это точно? Ладно. Скажи, чтоб лошадь запрягли и подогнали к милиции! Понял? Зачем! Надо! Жду! Быстрее! — говорил майор в трубку.
А вскоре Аркадий вместе с начальником милиции уже ехали к пастбищу. Он сидел на пахучем сене. Майор на дощечке примостился, положенной поперек телеги, и правил.
— Сколько до выгона? — спросил следователь.
— Далековато. Километров тридцать. К вечеру там будем, — успокаивал майор.
Дорога вилась мимо сопок. Толстобокие, они покрылись зеленью и манили к себе на отдых. Они радовали взгляд свежестью, сочностью красок, обилием травы, цветов, деревьев, тепла. Здесь все было согрето и обласкано.
— Хорошо у нас? — сказал майор.
— Красиво, — задумчиво отвечает Аркадий.
— У нас в районе самое большое число солнечных дней в году.
Яровой усмехается, вспоминает свою Армению. Ее всегда и все звали солнечной. А вот Камчатку… Хотя что тут необычного. Вон горностай любит тундру за белый снег. Белый медведь свои моря — за льдины, и не променяет их ни на какое солнце. Каждый дорожит тем местом на земле, где он родился и вырос. Своим жизненным пространством. Вырви, отними его у зверя и он погибнет. Зверь не выдержит! А человек? Но он более приспособлен. Вот рыбы…
И Яровому вспомнился чей-то рассказ, что лососевые рыбы идут метать икру туда, где родились сами. Попробуй направь их в другую реку. И половина икринок окажется безжизненной. Не даст мальков. Даже головастики, перенесенные в другое болото— совсем рядом, погибают. А все потому, что среда оказалась лишь похожей, но не родной.
«Но где же была его среда? Его место? Почему этот надлом? Лагери выдержал. Суровейший климат перенес. Претерпел лишения. Выжил среди воров «в законе». И надломился на воле. Может его беспокоило предстоящее убийство? А он, втянувшись в нормальную жизнь, знал, что не сможет сделать этого? Но тогда возможно надо проститься с собственной жизнью. И это его пугало; может, совесть не вынесла разногласия и организм сдал? Куда он попал после Соболеве? В какие условия? Где и кем работает? Болезнь явно не прошла бесследно», — думает Аркадий.
Телега въезжает в реку. Из-под копыт коня серебристые брызги летят во все стороны. Сверкают на солнце алмазами.
— Ему бы жить и радоваться. Ведь на свободе — не в лагере. Работай, люби людей, сам любим будешь.
Телега охала по дороге, ковыляла в распадках, скрипела на выбоинах, тарахтя, неслась к выгону, оставляя позади себя примятые следы, стоны майора, рыжеватые хвостики пыли, крутящиеся из-под колес и только к вечеру, когда усталое солнце покатилось к горизонту, они приехали к выгону. Доярки заканчивали дойку, а постаревший за эти годы Емельяныч возился с бидонами, готовил их к отправке в село. Полные бидоны стояли в телеге. Оставалось наполнить еще два. Последние.
