Геннадий Прашкевич - Бык в западне

— Вот тебе и ну! — с отчаянием передразнила Тоня — Ты, Кудима как бык. Набычишься и молчишь

Хоть бы спасибо сказал бармену. Для нас старается Даже если тебе хорошо, Кудима, ты все равно набычишься и молчишь. А я знаю, почему поляки живут лучше!

— Ну, расскажи, — попросил он.

— Кудима, я вчера стихи выучила! Ты только не смейся. Мы собирались вчера на прием в одно арабское посольство, — сказала Тоня и положила тонкую красивую руку на здоровенную ладонь Валентина, наверное, для того, чтобы его не так сильно мучила ревность. — Тебе будет смешно, но я вчера выучила стихи. Мне польские товарищи подсказали. Ты ведь знаешь, Кудима. Я тебе рассказывала Я всегда плохо училась. Я была сирота и все детство провела в детдоме. Яне любила все школьные предметы. А литературу не любила в особенности. На уроках литературы я всегда чувствовала, какая я неумная, затюканная и ничего непонимающая. Мне все говорили, что я неумная. Я не любила читать. Я всегда засыпала над книжками. Какая бы интересная ни была книжка, я над нею все равно засыпала. Сразу. Автоматически. Ну никак в меня не лезли книжки, Кудима! Я ничего в них не могла запомнить. Ни одного слова. Я все время думала про то, как бы мне наесться досыта, а не про образ какого-то там лишнего человека. Я сама была лишним человеком.Везде и всегда лишним, Кудима! — воскликнула Тоня с отчаянием, и теперь уже он осторожно взял ее маленькую руку в свою огромную ладонь. — Я завидовала всем,у кого был свой дом, а в доме наряды, хоть самые простые, и мебель, и все такое, и братья и сестры. У меня никогда не было братьев и сестер. И всегда я завидовала всем тем, кто мог досыта поесть. И тем, кто мог здорово одеваться. Я же видела, что такие люди есть, что таких людей не мало! А потом стала работать продавщицей. Снимала углы у чужих людей. Сейчас вспоминать страшно. Но я крепкая, Кудима! Я здоровая! Я все могу Я все выдержала. Я сама поступила в институт. Именно сама. Это потом Николай Петрович взял меня на комсомольскую работу и заставил меня учиться по-настоящему. Он первый увидел, что я здорово способна к языкам. Я очень многому у него научилась, Кудима. Мне теперь уже никто не говорит, что я неумная и ничего не понимаю. Наоборот, я теперь очень многое понимаю, Кудима. Ты не молчи. Ты отвечай мне. Я знаю, что ты всегда недолюбливал и недолюбливаешь нашего Николая Петровича, но ведь это просто у него такая работа. А сам он замечательный, Кудима! Он просто замечательный! Ты даже не знаешь, сколько он для меня сделал!

— Догадываюсь, — оборвал Валентин Тоню. Получилось грубовато, и он испугался. — Бог с ним, с Николаем Петровичем. Оставь в покое своего Николая Петровича! Чего ты все о нем и о нем. Ты же хотела рассказать, почему поляки живут лучше, чем мы.

— Вот, вот! — обрадовалась Тоня. — Поляки, правда, живут лучше нас. Сам видишь. Но это только потому, что у них короткая память! — выпалила Тоня. — Это мне Николай Петрович объяснил. Я сама не знала. Он мне вчера объяснил. Это, оказывается, совсем просто, Кудима. Ты сейчас все поймешь. Вот слушай, — сжала она его руку. — Вот еще вчера была война, а сегодня они уже ничего не помнят, не хотят помнить, дружбу забыли, о том, кто их освободил, забыли, злятся на нас, на русских, на освободителей, пьют свое светлое балатонское вино и выращивают праздничные гвоздики! Я вчера даже стихи выучила наизусть, очень сильные стихи, мне польские товарищи подсказали, — непоследовательно объявила Тоня. — Вот слушай.

Тоня откинулась на спинку удобного плетеного стула, и бармен, как все бармены, протирая сухим полотенцем посуду, издали молчаливо залюбовался на прекрасную русскую пани, которая, ко всему прочее читала стихи своему знаменитому кавалеру. Стихи наверное про любовь, с завистью подумал бармен. Какие еще стихи может читать своему кавалеру такая красивая женщина?

— Били день, били третий, не добились, чего хотели… — заметно волнуясь, читала Тоня. — Били круглые сутки, били вторую неделю… Говори, кричали, нам и так известно отлично имя твое, и фамилия, и подпольная кличка!.. Головой его колотили по столешнице по дубовой… Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!.. Но лишь когда пистолет показали, он перестал молчать. Он сказал: уберите скатерть, я буду сейчас блевать… До смерти били снова… Не выбили больше ни слова… И за колючую проволоку бросили полуживого… Но ушел он из-за колючей от конвоя и пистолета… Так что такое память, если уйдет и эта?

С замирающим холодком в голосе, с непонятным Валентину волнением и восторгом Тоня повторила:

— Так что же такое память, если уйдет и эта?

— Подожди. Я чего-то не понимаю, — удивился Валентин. — Эти стихи тебе польские товарищи подсказали.

— Ну конечно.

— Но ведь это польские стихи? Да? Ведь эти стихи написал, наверное, польский поэт?

— Конечно.

— Ну вот, — рассмеялся Валентин, действительно не «понимая Тоню. — Значит, поляки ничего не забыли. Если они до сих пор пишут и читают такие стихи, значит, они ничего не забыли. Разве не так?

Тоня растерянно покивала.

— Но Николай Петрович…

— Да плюнь ты на своего Николая Петровича! — рассердился Валентин. — Научит он тебя! К черту твоего Николая Петровича!

Тоня замолчала.

— Это Николай Петрович подсовывает тебе такие объяснения?

— Почему подсовывает? — обиделась Тоня.

— Да потому, что самой надо думать.

— Кудима!

А чем кончилось? Прав оказался Николай Петрович. Нельзя влюбляться в служебную шлюху. Получается не по делу. Вот он, Кудимов, и вылетел из спорта. Больше того, вылетел из страны. Больше того, сама страна в трубу вылетела.

А Тоня…

А Тоня вылетела из жизни. Тоня лежит на Митинском кладбище. Все кончилось. Ничего не осталось. Ни друзей в стране. Ни самой страны. Вообще ничего не осталось, подумал Валентин без горечи, равнодушно. Остался крутой дед Рогожин, доживающий жизнь. Остался бомж с баксами. Остался пацан Губанов, любящий рисовать свастику на стенах. Вот и все. Ну, правда, остался еще Куделькин-младший…

«Всех шлюх нам оставили…»

А куда было девать шлюх?

Впрочем, отца Куделькин-младший любит, подумал Валентин, и у него потеплело на сердце. Черт знает, чем он там занимается, этот Куделькин-младший, но отца он любит. Просто путаница у него в голове страшенная. Как когда-то у Тони. Все в нем перекорежено. Это уж постарались всякие Николаи Петровичи. Не без этого. Но отца Юрка любит Конечно, издевается над отцом, подпускает всякие шпильки, но любит, любит, подумал Валентин, мимолетно глянув на брошенный на заднее сиденье черный потрепанный «дипломат». Вот еще одно доказательство. Ругает отца, но шлет Джону подарочки. Все образуется. Так Валентин подумал и вдруг вспомнил капрала Тардье.

— Если ты никогда не жил в Кайенне, — грубо выругался капрал, когда они впервые высаживались в аэропорту Рошамбо из военного транспортного самолета, — значит, ты вообще еще не жил. А если ты жил в Кайенне, значит, ты жил хреново. Все как всегда. Ты понял?

— Оставь, капрал Вид у тебя цветущий

— Это потому, что я еще не живу в Кайенне.

Капрал грубо выругался.

— Помнишь рыжего сейлсмена из Чикаго?

— Райзахер?

— Вот именно. Меняла. Именно за фамилию рыжего прозвали Менялой.

— Помню.

— Завтра мы его увидим.

— Завтра? Какого черта? Все знают, что Меняла дерьмо. Самое настоящее дерьмо. Есть ребята, которые очень хотели бы с ним посчитаться. Мерде, — грубо выругался Валентин. И еще грубее добавил: — Салоп! Вот кто он, этот Меняла! Я считал, его давно отчислили из легиона. Не думаю, что ему будет приятно увидеть некоторых наших ребят…

— Наверное, — кивнул капрал. — Очень даже наверное, что ему сейчас не по себе. Но он здесь.

— Как он оказался в Кайенне?

— Так же, как мы по приказу, — выругался и капрал. — Бывший сейлсмен Райзахер, он же рыжий Меняла, уже год несет службу охраны ракетно-космического центра «Куру» и воюет с лесными неграми. Говорят, у него и здесь хватает конфликтов. Но как бы тони было, завтра мы увидим Менялу. Более того, работать мы будем вместе. — Капрал подумал и засмеялся: — Хорошо Меняле не будет. Кому-кому, а Меняле не будет хорошо. Ты правильно сказал, кое-кто хотел бы посчитаться с Менялой.