Наталья Корнилова - Золотая лихорадка
— Выпейте.
— А… вы?
— Я, пожалуй, не буду.
— Ага. Ну, как хотите. — Быстро опрокинув в рот рюмку водки, он сморщился, поднеся к носу указательный палец. — Как хотите… Так вот. О Свете. Я с самого начала понял, что я ей нужен для того, чтобы прикрыться мною, как-то… забыться. У нее… как легко высчитать, в начале восемьдесят пятого года Сереже было уже полтора годика. Так что, Мария, я никак не могу быть его отцом. Да и Светлана предпочитала о нем не рассуждать. Она… она пару раз назвала его по имени. Да. Странное такое имя. Поль.
— Поль?
Да. У нее был еще и кот по кличке Наполеон, роскошный такой серый кот, огромный, ленивый, с голубыми глазами. Наполеон… понимаете. Она и кота сокращенно звала Полем. Я так понимаю, она сильно тосковала по тому, другому, Полю. Не коту. Отцу Сережи. Никогда с ней не говорил об этом человеке, да и не хотел, сами понимаете. Она как-то раз сама о нем заговорила. Сказала, что была глупа и мала. Ей и на тот момент двадцати еще не было, но она сказала это, как взрослая, много пожившая женщина.
— Поль… — задумчиво протянула я. — Так. Насколько я знаю, Поль — это французская форма имени Павел.
— Да, правильно. Французская. Она, кстати, тогда прямо бредила Францией. Еще бы! Это сейчас, когда она побывала и во Франции, и в Англии, и в Японии, и в США… а тогда, понимаете — девчонка из бедной и неблагополучной семьи, с полуторагодовалым ребенком на руках, ребенком черт знает от кого!.. Последние годы Союза, нищета, карточки, номерки на руках в очереди за колбасой! А детское питание! Я сам стоял в километровой очереди на детское питание для Сережи! Лекции прогуливал. А где был его отец? Черт его знает, где он был! Только благодаря моей помощи она как-то оставляла у себя Сережу. Впрочем, что я мог тогда? Какая помощь? Она пользовалась моими чувствами как средством утешения. Ну и… использовала. Если хотите, то да!.. Я — я был отцом этого ребенка! Пусть не биологическим, нет, но ведь это я провел с ним все его детство, я возился с ним, пока Света где-то пропадала, я, я! Потом она связалась с каким-то… — Лицо Геннадия Ильича исказилось, и по левой щеке пробежала судорога, — связалась с каким-то кооперативщиком, тогда как раз пошла первая волна… ну и вот. У нее всегда была удивительная способность располагать к себе людей. Вот она и расположила к себе этого… фирмача. Потом я потерял ее из виду, ну и… словом, я закончил институт, и меня каким-то макаром призвали в армию. Неприятно было — в двадцать три года попадать в армию, где восемнадцатилетние сопляки могут тебя унижать сколько им влезет. Ничего! — оказалось, что те два года в армии пошли мне на пользу. Быть может, не будь их, этих двух лет, я не стал бы тем, кем стал сейчас.
— Понятно.
Конечно, за те два года, пока я служил в армии, многое изменилось. Светлану я видел мельком, Сережи так и вовсе не видел, она отдала его тем людям, с которыми он и сейчас живет. У нее была своя жизнь, у меня своя. Вечно вокруг нее крутились какие-то темные денежные личности, а когда она в восемьдесят девятом стала второй красавицей Союза, то и вовсе возгордилась до небес и укатила в Париж. Я же помаленьку работал. Со своим армейским другом основал кооператив, торговал, обнаружил в себе предпринимательскую жилку — совершенно неожиданно для себя. Ну, и пошел в гору. Женился вот. Кстати, женился на бывшей Светиной подруге, которая ей, Анисиной, смертельно завидовала. Особенно после того, как Светку показали по телевизору. Лерка тогда еще сказала: «Вот она в Париже, а мы в полной жопе!»
— Что, действительно? — улыбнулась я.
— Ну, когда Валерия это изрекла, был девяносто первый, последний год Союза, Светлана действительно была в Париже, а мы… нет, мы не были там. Наоборот, я пошел в гору, моя фирма стала расти, крепнуть, появились деньги, проснулись амбиции, аппетит-то появляется во время еды. В конечном итоге… в конечном итоге получилось то, что мы имеем сейчас.
— А когда же вы встретились со Светланой повторно? — спросила я.
— А, ну да. Это… это было уже в девяносто четвертом. Она приехала из своих Парижей. Нельзя сказать, что она подурнела, постарела. Вовсе нет. Просто уже не было той свежести. Чувствовалось, что жизнь ее била.
И что в Париже все оказалось не в таком шоколаде, как она видела издалека. Если хотите узнать об этом периоде ее жизни поподробнее, спрашивайте у нее самой. Я предпочитал в это не влезать.
— Понятно, — сказала я. — Значит, с девяносто четвертого года и по сей день, вот уже десять лет…
— Да, — поспешно перебил меня Геннадий Ильич, снова оглядываясь на дверь. — Именно так. Все эти десять лет мы поддерживаем с ней отношения. Не знаю, любовь ли это, привязанность или вовсе черт знает что… но только когда я с ней, то ко мне словно возвращается моя юность.
Возвращается тот день, когда я впервые увидел ее: она стояла возле парапета и завороженно смотрела на воду… и была такой юной, какой я даже боюсь вспоминать ее, не то что увидеть… Но она совсем другая, — быстро перебил сам себя Геннадий Ильич. — Совсем. Я… я даже боюсь смотреть ее старые фотографии, чтобы не рвать душу. Ведь все могло быть совсем по-другому, а не так, как сейчас, когда все, что ни есть у нас самого лучшего и правдивого, мы должны скрывать от всего мира, да и от себя тоже. А с другой стороны, — продолжал он, и я не без трепета увидела в углах его глаз слезы, — с другой стороны, быть может, мы не сохранили бы себя друг для друга, если бы… если бы поженились тогда, в конце восьмидесятых. Значит, так нужно было, чтобы прошли эти годы, чтобы она жила одиноко и работала какой-то там парикмахершей в занюханном салоне, а я, женатый человек, был с нею тайком… и долго, долго, на протяжении десяти лет.
Он умолк. Молчала и я. Честно говоря, рассказ Бубнова глубоко тронул меня. Бытует расхожее мнение, что у людей такого общественного положения, выбившихся из грязи да в князи, нет принципов, искренних чувств, а движутся они, эти люди, с помощью холодных упругих пружинок — корысти, властолюбия, амбиции. Даже не верилось, что сидящий передо мной человек только что изложил историю своей души.
— Спасибо, — вдруг сказал он. — Мне даже легче стало. Долго в себе держал, носил, и вот вы знаете — случайный человек, женщина, с которой я только сегодня познакомился. Впрочем, касательно того, что вы случайная, я явно погорячился. Не будь вас, так и не было бы меня. А соскребать меня с асфальта — вещь не самая приятная.
— Геннадий Ильич, а если честно, — проговорила я, — как вы думаете, что могло статься с тем — настоящим — отцом Сережи?
Он передернул плечами:
— Кто его знает? Света говорила, что, верно, спился и пропал. Сгинул. Говорит, что он был какой-то… неустойчивый, как будто не знал, чего хочет от жизни. Искал цель, или ему не нужно было даже ее, этой цели. Очень закрытый, очень самолюбивый, ранимый. Как сказала Света, такие люди не пробиваются, да еще в таком месиве, в такой жути, какой была наша страна в те годы. Как говорится — в эпоху первоначального накопления капитала.
— Геннадий Ильич, — сказала я, — вот что. Вы еще не отказались от мысли принять меня на работу? Условно, конечно.
Он глянул на меня. Я продолжала:
— Словом, я вижу, что с вами сработаться можно. Так вот: согласна быть вашим личным телохранителем. Но не на месяц, а на… два-три дня. Так. И не возражайте, так будет лучше для вас же. Следственный эксперимент. Только следует уведомить об этом моего босса, Родиона Потаповича. Ну что… вы согласны?
Геннадий Ильич хрипловато засмеялся.
— Знаете, почему я смеюсь? — сказал он. — О, не об этом!.. Конечно, я соглашусь на ваши условия, потому что речь идет не только обо мне, но и о Свете, и о Сереже. Два дня так два дня, если это нужно для пользы дела. Я смеюсь по другой причине. Дело в том, что завтра я должен быть на одном светском мероприятии. Вы, Мария, отправитесь со мной, так как вы уже изъявили согласие хранить, так сказать, мое тело. Тело-хранитель. А этим светским мероприятием будет, так сказать… конкурс красоты. Видите? Такой исторический экскурс — от конкурса «Мисс СССР — 89» до конкурса «Мисс Москва». Пятнадцать лет, Маша. Пятнадцать лет.
14
— А теперь представляем жюри нашего конкурса! — помпезно провозгласил жеманный конферансье.
— Кстати, — тихо проговорил Бубнов, наклоняясь к моему уху, — весь этот конкурс затеял упоминавшийся нами вчера деятель, который мне деньги должен. Такой миленький, кругленький типчик, которого, однако же, нужно неустанно опасаться.
— Ищенко?
— Именно он. Сейчас его преподнесут почтенной публике в качестве царька всей этой комедии.
Я кивнула, давая понять, что приняла к сведению. Пропустила два или три ничего не говорящих мне имени, и наконец ведущий торжественно произнес:
— А теперь представляю вам председателя нашего уважаемого жюри: это президент нашего главного спонсора, фирмы «Рим», Фабиан Петрович Ищенко!
