Михаил Серегин - Киллер рядом – к покойнику (Сборник)
И третья тяжелая тень упала на пол одновременно с легким шумом распахнувшейся двери.
Алиса вскинула глаза и увидела в дверном проеме огромное тело Котова. Распахнув дверь столь резко, он хотел было с той же стремительностью ворваться в палату, но отчего-то задержался на самом пороге.
Над Кашалотом, едва ли не полуметром выше, виднелись аккуратно причесанная голова и атлетические плечи Александра Медведева.
– Ну, здравствуй, Алиска, – наконец сказал Филипп Григорьевич и шагнул вперед.
– А-а, Фил, – произнесла она отнюдь не слабым или испуганным голосом. – Проходи. Как там… Лена?
Котов еще не ответил, а Алиса уже поняла, что он скажет, по тому, как дрогнуло его массивное лицо, как заколыхался подбородок и как желваки тяжело пробежали по скулам.
– Она умерла, – сказал Кашалот с горькой усталостью – первоначальное потрясение, судя по всему, уже отпустило его. – Умерла несколько минут назад.
– Мне очень жаль…
– Ничего тебе не жаль! Ничего тебе не жаль! Я не верю, что ты, получив пулю из Лениного пистолета… экспертиза уже установила, что именно из него тебя подстрелили… Я не верю, что при этом ты не причастна к ее смерти! Не верю!
– Ты с ума сошел, Фил, – тихо сказала Алиса, – у меня в руках и оружия-то не было, когда нас с Леной нашел Свиридов.
Упоминание имени Владимира Свиридова было явно излишне.
– Во-во! – прохрипел Котов и тяжело плюхнулся на кушетку так, что она едва не крякнула пополам. – Этот твой Свиридов… он тоже ответит мне за все, хоть и Лена… сказала, что он в нее не стрелял.
Кровь отхлынула от лица Алисы.
– Она так сказала? Она так сказала?
– Да, она так сказала. Но разве это умаляет его и твою вину?!
– А в чем моя и особенно его вина? – спросила Алиса, смело глядя прямо в лицо Кашалоту. На собственном опыте она прекрасно знала, что тушеваться перед этим напористым, жестоким и прямолинейным и, в общем-то, беспощадным человеком… это значит заранее обрекать себя на то, что тебя просто переедут катком асфальтоукладчика… В буквальном смысле. Месяц назад несколько неправильно себя поведших в разговоре с Кашалотом человек были просто закатаны в асфальт – и с концами.
И Алиса прекрасно знала об этих примечательных фактах, ярко характеризующих котовскую методику решения проблем с должниками и недоброжелателями.
И потому она впилась в красные глаза Филиппа Григорьевича и повторила:
– А в чем моя и его вина?
Котов, тяжело дыша и смахивая ладонью выступивший на лбу пот, уставился на любовницу яростным взглядом и, тяжело сглотнув, проговорил:
– Хотя бы в том, что вы жили на этой проклятой даче. Зачем он снял ее… эту дачу? А?
– Я уже рассказала обо всем следователю, – холодно ответила Смоленцева. – Мы давно не виделись и… хотели побыть немного вместе.
– Да, я уже слышал, – отозвался Котов. – Он то ли муж твой, то ли еще кто-то…
– Да, он мой муж. И что же… потому, что он пытался спасти твою дочь, ты теперь будешь преследовать его… закатывать в асфальт?
Алиса не дождалась обычного для Кашалота взрыва ярости: тот просто приподнялся с кушетки и, сделав два тяжелых шага, отдавшихся резонансом по всей палате, приблизился к ее кровати и, облизнув толстые, посеревшие в уголках рта губы, проговорил:
– Единственное, что я твердо знаю, это то, что из тебя и твоего… этого… можно вытрясти много такого, что помогло бы пролить свет на убийство моей дочери. И я вытрясу, будь уверена. И еще… раз уж ты так откровенно обо всем мне рассказала… Я ценю твою откровенность, но тем не менее надо определиться: ты предпочла быть с ним, с этим нищим ублюдком, и продекларировала это слишком откровенно и слишком… больно для меня. Так что теперь… сама понимаешь: все отношения между нами разорваны.
Алиса похолодела: когда Кашалот начинал говорить тихим, прерывистым голосом, делая длинные паузы и не позволяя вклинивать в свою речь обычных для себя сленговых и матерных словечек, когда он вместо них черпал из дипломатического обихода как то: «ценю твою откровенность», а не «поррву, шалава!», и «все отношения между нами разорваны», а не «кранты тебе, курва, на счетчик и в расход!»… вот тогда во всем облике криминального авторитета появлялось что-то действительно зловещее.
Вот тогда-то – Алиса давно уже изучила Котова – приходилось ждать по-настоящему чего-то страшного.
Кашалот, снова облизнув губы, чуть повысил голос:
– Так что ты определись с тем, как ты будешь отдавать мне долги. Думаю, их накапало не так мало… а если учесть проценты, то очень даже приличная сумма…
– И ты спустя несколько минут после смерти дочери можешь рассуждать о процентах? – презрительно проговорила Смоленцева.
– Не заговаривай мне зубы… Твой долг составлял чистыми триста двадцать «тонн», с тех пор он примерно удвоился, так что… шестьсот пятьдесят тысяч долларов. Вот так. Ты сама выбрала такую дорожку, так что думай, как за эту дорожку платить.
Алиса, привстав, попыталась что-то возразить, но язык ее не слушался, и она смогла только пролепетать:
– Как же я тебе их… если я под стражей… а потом, может… буду под след…ствием?..
Котов заметил ее движение, но сопровождающих его слов словно и не слышал – и дослал, как боксер досылает последний удар в лицо своему измочаленному и неоднократно валявшемуся в нокдауне сопернику, чтобы на этот раз нокаутировать его:
– А если у тебя будет что сказать мне о смерти моей дочери, звони мне. Поговорим обо всем.
И вышел.
Алиса с трудом перевела дыхание.
Размышлять над последними словами Филиппа Григорьевича особенно не приходилось: Котов просто предлагал сдать ей Свиридова в обмен на отсрочку по долгам. Или просто их списание. …По всей видимости, Кашалот хотел считать, что именно Свиридов стрелял в его дочь, и даже то, что сама Лена перед смертью заявила, что Владимир только пытался спасти ее, не убедило всемогущего короля калининградской мафии…
* * *Владимир Свиридов был арестован через три часа после того, как к нему в квартиру приходила Анжела. Нет, он был арестован не на квартире… он был арестован в больнице, куда приходил навестить Алису и справиться у нее о ее самочувствии.
Возможно, именно по приказу Кашалота Владимира арестовали прямо в палате – показательно, с прелюдией и живописной мизансценой, венчающей слова: «Гражданин Свиридов, вы арестованы». Для того, чтобы Алиса видела все собственными глазами и знала: теперь ей легкой жизни не будет.
Владимир просидел в КПЗ положенные по закону семьдесят два часа, а потом ему было предъявлено обвинение в убийстве Котовой Елены Филипповны, и он был переведен в следственный изолятор.
Здесь его – вероятно, тоже показательно – водворили в камеру с тремя уголовниками. Вероятно, тоже по приказу Кашалота, который и на зоне имел огромное влияние – не будучи при этом вором в законе – и мог легко к любому заключенному или подследственному подсунуть своих живодеров-беспредельщиков.
Так вышло и на этот раз.
Владимир, который не мог нормально выспаться вот уже третьи или четвертые сутки, был огорчен не столько тем, с каким асоциальным контингентом ему придется дышать одним воздухом, сколько тем, что, по всей видимости, не удастся отоспаться и здесь. …При появлении Владимира обитатели камеры медленно слезли с нар. Один из них, толстый упыревидный гориллоид с татуированным лысым черепом, окинул Свиридова коротким недобрым взглядом и проговорил:
– А, бля… в цвет. Где там у нас домино?
– Зачем тебе домино, Череп?
– А Дуньке в зубало вставлю, а то, смотрю, у него грызло такое правильное… все зубки на месте. Работу плохо выполнит… по минетному профилю.
Урки хохотнули.
– Говорят, ты, мил человек, тут по «мокрухе» прописан, – сказало существо неопределенного пола с острым носиком и маленькими крысиными глазками. – Деваху замочил, так, да? Нехорошо это.
– Да зачехли хлеборезку, – буркнул татуированный здоровяк Череп. – Чего с Дунькой базар таращить? Ишь какие булки раскатал, крот! Зажирел.
И он, протянув руку, попытался было хлопнуть Свиридова по заду, но тот быстро посторонился, и пятерня Черепа только хватанула зловонный спертый воздух камеры.
– Вы вот что, – осторожно сказал Свиридов, – дайте мне поспать влегкую… уже третью ночь не удается. Да еще и бодун подколбашивает.
– Да не парься ты, слышь, – сказал Владимиру третий и медленно приблизился к нему. – Выспишься еще. А на Черепа ты не смотри… он совсем темы не просекает.
Этот третий был самого зловещего вида: синее, болезненное небритое лицо, выбитый левый глаз, зубы через один. На своем тощем кадыкастом горле он держал костлявую кисть, больше похожую на куриную лапку, чем на нормальную человеческую руку.
– Вот и хорошо, – сказал Владимир, – тогда кому-то из вас придется уступить мне место.
– У параши свободно, – сказал Череп, а похожий на крысу человечек захохотал, оценив этот венец юмора: параши в камере следственного изолятора как раз и не было.
