Филькина круча - Анна Чудинова
Сейчас дверцы книжного шкафа были открыты. Паха больше не выглядел пьяным, он стоял на ногах уверенно и казался даже чем-то чересчур озабоченным. Указательный палец его правой руки медленно плыл вдоль цветных корешков, потом резко останавливался. Тогда Паха хватал заинтересовавший его томик и, пролистав пару страниц, либо возвращал книгу на место, либо швырял ее на пол. По всему залу валялись обрывки страниц, куски переплетов и пустые корки обложек.
– А все же твоя мамаша была хорошей училкой и знала толк в литературе, – сказал Паха, не оборачиваясь, будто почувствовал Наташу спиной.
– Ты че, Пах! Где ты и где книги, а?
– Обижаешь, на! Я любил читать. До того, как мы… ну эта…
– Завалили Санька?
Паха обернулся и прожег ее взглядом:
– Че мелешь, дура!
– А че не так?
Паха покачал головой.
– Я не убивал Санька. И ты не убивала.
Наташа откинула назад голову и затряслась от хохота.
– Да ну, на! А че он тогда под машину кинулся, а, на?
– Это была случайность. Ну бывает так, Натах!
– Он увидел нас вместе и побежал на дорогу. Это мы его убили, Пашуня! Да-да-да! И я, и ты. Мы убийцы.
– Заткнись! – крикнул Паха. Его трясло, он медленно вернул на полку книгу, которую держал в руках. Повернулся к Наташе и произнес, выделяя каждое слово: – Мы. Не. Убийцы.
– И это все моя мать, твоя любимая учителка по литературе, виновата. Это она меня сделала такой.
– Какой – такой?
– А ты не знаешь, Пашуня, не? Такой, которая кидается на каждого, кто проявит хоть чуточку тепла. Моя мамаша лишила меня отца, сдвинутая на всю голову психопатка… Если бы не она, я бы не бросила Саньку и не посмотрела бы на тебя в тот вечер.
– Да ну на!
– Да!
– Какого хрена ты вообще вытаращился на меня тогда?
– Я… я… ты мне нравилась…
– Да ну на!
– Я серьезно, Наташ, ты ведь знаешь это…
– А Саньке я не нравилась, он любил меня, понимаешь, Паха?
– Ах ты ж, тварина!
Паха подскочил к ней, схватил за плечи и стал отчаянно трясти. Комната заметалась в глазах Наташи.
– На меня! – заорал Паха. – На меня смотри!
Лицо его было заросшим, изрубленным морщинами. На всклокоченных волнах темных волос белели седые нити. И без того черные глаза сверлили ее гневом и отчаяньем. Внутри Наташи вдруг что-то щелкнуло, вскрылось, как давно ноющий нарыв или никак не желающий лопаться старый вялый воздушный шарик.
– Если бы он только остался жив тогда, Паша… – Из глаз Наташи полились быстрые крупные капли. – Если бы только не умер…
– Если бы он не умер… умер бы я…
Наташа опять зашлась в громком хохоте. Хватка Пахи ослабла на плечах жены. Он брезгливо откинул ее и снова пошел к шкафу.
Отдышавшись, Наташа подняла на мужа голову:
– Отчего бы умер-то, а?
Паха молча листал первую попавшуюся книгу, даже не задерживаясь глазами на строчках.
– Может, от любви, а? – Наташа продолжала. Голос ее резал комнату на лохмотья. – Да хрена с два! Ты меня никогда не любил. Тебе просто захотелось обыграть его. Стать лучше. Тебя раздражало его преимущество, его превосходство. Во всем. В мускулах, в уме, в силе духа, на! Да! Во всем и всегда Санька был лучше тебя! А тут на-те, Наташенька появилась. Тихоня такая, дочка литераторши, влюбилась в твоего лучшего друга. И как же это не в тебя, а? И здесь Пашуту обскакал Санек.
Паха замер. Он поднял взгляд и сверлил им забитые книгами полки.
– А знаешь… Да… Ты права во всем. Во всем, кроме одного.
– Не, не, не… Нет.
– Да, Натусечка! Да, я любил тебя с самого первого дня, как ты появилась в нашей школе. С самого первого, на хрен, взгляда.
Наташа по стене осела на пол. Она свесила голову на грудь и заплакала еще сильнее:
– Зачем? Зачем? Ведь он был твоим другом. Почему ты не оставил нас в покое, не перетерпел?
– Он умер не из-за моей любви к тебе.
– Но он умер.
– Но не мы!
– Я не знаю.
– Посмотри, на какого ты стала похожа! А дети. Как ты можешь так с ними?
– Это все из-за него.
– Ты готова кого угодно обвинить… Мать свою, меня, даже Санька, но только не себя. Ты одна у нас страдаешь вот уже двадцать лет. Ты одна бедная и несчастная, на.
– Ты не лучше, на.
– Зря ты так, Натулечка.
– Это я зря? – Наташа подняла мокрое помятое лицо, и в нем Паха увидел подступающую к осени зиму.
Паха еще немного посверлил взглядом жену, потом махнул рукой и вышел в коридор.
– Давай-давай! – захрипела заплаканным голосом Наташа. – Иди давай! Никому ты не нужен.
Паха натянул пуховик, скользнул в стоптанные ботинки и, громко хлопнув входной дверью, пропал в подъезде.
– Давай-давай! – еще раз, уже тише, почти шепотом произнесла сама себе Наташа. – Никому ты не ну…
На плечи упала мертвая тишина. Тело сковывало холодом и неподвижностью. Из кухни доносилось лишь тиканье часов, из детской – покряхтывание Насти.
Щеки Наташи вдруг обожгло морозом, а руки зачесались так, что, казалось, стоит к ним прикоснуться, и раскаленная кожа тут же начнет слезать кусками.
Наташа глянула на угол комнаты и увидела, что прежде ровная линия стыка стен разорвалась и поехала вправо. Будто кто-то отсек острым лезвием часть комнаты, и она, как мягкий торт-мороженое, стала медленно плыть в сторону и оседать. Внутри Наташи жгло так, как если бы гигантское лезвие вместе с комнатой случайно зацепило и ее, и теперь стоит ей неосторожно шевельнуться, как верхняя часть тела вместе с костями, мышцами и внутренними органами так же начнет по ровному срезу сползать в сторону.
Она умирает? Наташа поднялась под потолок и увидела, как все поменяло форму, преобразовалось. От этого закололо в подушечках пальцев и засосало под ложечкой. Если бы она сейчас распалась на атомы, они бы смешались с атомами стен, и никто ничего бы не заметил. Вокруг были бы лишь руины, гора бетонных кусков с остатками рисунков прошлого, которые примутся изучать и исследовать уже другие, кто-то на порядок выше.
Наташа глянула вниз, посмотрела на себя сидящую на полу в коридоре, такую маленькую, жалкую, больную и старую, и ей стало себя невыносимо жалко. Она
