Ночной убийца - Александр Александрович Тамоников
– Я думаю, – пробежав глазами текст, Сталин заговорил не спеша, – что если бы в документе было сказано, что линия Керзона принимается в качестве основы советско-польской границы, то тогда документ был бы приемлем.
Сталин принялся набивать трубку, уминать табак желтым пальцем и успел заметить, как добродушные глаза Черчилля вдруг стали холодными и даже злобными. Британец вытащил изо рта сигару, посмотрел на ее кончик и снова сунул в рот. Он никак не рассчитывал на такое поведение Сталина. Ему что, все равно? Черчилль удивлялся тому, что он никак не мог предугадать, спрогнозировать поведение, реакцию этого человека.
– Поляки были бы готовы принять документ, если бы в этом документе было оговорено, что они согласны с линией Керзона как границей, – проворчал Черчилль. – Но они протестуют против нее.
Подтолкнуть Сталина к более активному обсуждению вопроса почему-то не удавалось.
– Это не годится, – покачал Сталин головой и принялся раскуривать трубку. Черчилль чуть было не выругался про себя.
– Я не могу гарантировать, что Соединенные Штаты Америки не поднимут польского вопроса на мирной конференции. Если соглашение не состоится и если сведения об этом проникнут в прессу, то поляки могут поднять шум, и это принесет большой вред президенту на выборах. Поэтому я думаю, что лучше было бы держать все это дело в строгом секрете, включая и тот документ, который я сейчас показал маршалу Сталину, в течение трех недель, пока не состоятся выборы в США.
– Предлагает ли господин Черчилль отложить польский вопрос и думает ли он, что Миколайчику следует вернуться в Лондон, а Моравскому и другим в Люблин? – поинтересовался Сталин, окутываясь клубами душистого табачного дыма.
Он понял, что переиграл британцев так, как и предлагал Берия. Поляков нужно не просто развести, их нужно пока удалить друг от друга. Пусть переписываются и строчат меморандумы, но на мирной послевоенной конференции будет все так, как скажет Москва. Об этом будет время позаботиться. А сейчас лишь будет накаляться обстановка, потому что Миколайчик и его свита готовы на все, лишь бы заручиться поддержкой Запада против коммунистического СССР. И не допустить в Польше прокоммунистического правительства, и не допустить потери Восточных Кресов, как они называют Западную Украину и Западную Белоруссию.
– В Польше до войны было очень мало коммунистов, – попытался сменить тему разговора Черчилль и подойти к проблеме с другой стороны. Но ему это снова не удалось.
– Польский народ рассуждает элементарно, – принялся объяснять Сталин, не поддавшись и не сменив тему разговора. – Поляки считают, что Красная Армия освобождает Польшу, и спрашивают, кто из польских руководителей является другом Красной Армии? Поляки видят, что Люблинский комитет с Красной Армией. Они видят, что англичане вместе с американцами в союзе с Красной Армией, но они спрашивают, почему никого из представителей лондонского польского правительства нет с Красной Армией? Польские крестьяне не могут этого понять. Миколайчик не понимает, какой большой вред наносит ему этот факт. Что касается утверждения, что Польский комитет национального освобождения является выражением русской воли, то это неправильно, так как комитет пользуется широкой поддержкой польского народа. Конечно, в комитете имеются противоречия, но вы знаете, насколько поляки капризный народ.
После этих слов Сталин улыбнулся и вернул Черчиллю его документ, который тот составлял не один день. Чуть наклонившись к Черчиллю, Сталин добавил тоном, как будто делится каким-то секретом:
– Советскому Союзу нужна не просто дружественная, но сильная Польша. Я уважаю многих членов Польского комитета за то, что они понимают, что Советский Союз не попытается угнетать и ассимилировать поляков с русскими, как это делало царское правительство, а что Советский Союз хочет сильной и суверенной Польши. Миколайчик этого не понимает, ибо он не видит разницы между политикой царского и советского правительств по отношению к Польше. На Миколайчика влияет среда, в которой он вращается. Поляки из окружения Миколайчика играют на возможности конфликта между союзниками.
Да, здесь что-то предпринять еще было невозможно. Черчилль это ощутил всем своим естеством. Сталин не возражал, не отказывался, не строил препятствий. Он почему-то умел говорить так убедительно и просто, что невозможно было возразить и не согласиться. А возразить в подобных ситуациях означало бы разойтись во взглядах на мир после войны. И британский премьер-министр вынужден был сказать:
– Независимо от того, является ли это конфликтом между союзниками или критикой Советского Союза, польский вопрос будет гноящейся раной в отношениях между Советским Союзом и англосаксонскими странами. Все дело в том, что поляки боятся формально заявить о том, что они отказываются от своих претензий, хотя они знают, что не получат удовлетворения их. Я буду предпринимать дальнейшие усилия, чтобы убедить поляков согласиться с советской точкой зрения и трезво рассмотреть положение в целом. Поляки должны будут понять, что если они согласятся, то у них будут дружественные отношения с крупнейшим соседом Польши – Советским Союзом. Было бы глупо упорствовать в том положении, в котором сейчас находятся поляки. Я думаю, что будущность мира зависит от дружбы британцев и американцев с Советским Союзом. Буду откровенен, господин маршал, и скажу, что малые европейские страны до смерти напуганы большевистской революцией. Это объясняется тем, что до ликвидации Коминтерна советское правительство заявляло о своем намерении советизировать все страны Европы. Я помню, как в 1919–1920-х годах весь мир дрожал в страхе перед мировой революцией, хотя я уверен, что в Англии не было бы революции.
– Теперь мир не будет дрожать в страхе, – пообещал Сталин таким тоном, как будто имел право успокаивать или не успокаивать весь мир. Это было несколько унизительно слышать, но приходилось согласиться. – Советский Союз не намерен устраивать большевистские революции в Европе. Господин премьер-министр может убедиться в этом на примере Румынии, Болгарии и Югославии.
– Я верю всему тому, что заявляет маршал Сталин, – сказал Черчилль и протянул руку. И тут же понял, что его слова прозвучали до неприличия фальшиво.
Поляков, лидеров Польского комитета национального освобождения Болеслава Берута и Эдварда Моравского, привезли на конспиративную квартиру как раз тогда, когда на Спиридоновке Сталин и Черчилль обсуждали польский вопрос. К удивлению Шелестова, оба поляка хорошо знали Платова. Они поздоровались с ним как со старым знакомым. Оба хорошо говорили по-русски.
– Позвольте вам представить товарища Шелестова, – сказал комиссар госбезопасности. – Сейчас здесь, в Москве, подполковник Шелестов со своей группой обеспечивает не просто вашу безопасность, он пытается помешать утечке информации, а также попыткам провокаций со стороны наиболее экстремистски настроенных политиков.
Болеслав Берут, как узнал Шелестов, был деятельной натурой, хорошим организатором, умным политиком и храбрым воином. Во время войны организовывал
